Я вышла замуж за покойника
Шрифт:
Затем все вдруг смолкло, и прямо над ней раздался мужской голос, странно глухой и невнятный, словно говорили в трубу:
— Держитесь. Мы пробиваемся к вам. Еще минутку, голубушка. Продержитесь? Ранены? Вам плохо? Вы там одни?
— Нет, — еле слышно ответила она. — Я… я здесь только что родила.
Глава 6
Выздоровление проходило трудно. Сначала были как бы сплошные ночи, непрерывные полярные ночи с крошечными, дробными днями, продолжавшимися минуту-две. Ночи были сном, а дни бодрствованием. Потом понемногу дни стали увеличиваться,
Выздоровление одновременно шло и в другом измерении. Не только во времени, но и в пространстве. С ростом продолжительности дней расширялись и размеры окружавшего Элен пространства. Сначала в круг ее сознания входило совсем немногое: подушки под головой, верхняя треть кровати, смутные очертания наклонившегося над ней лица, то исчезавшего, то снова возвращавшегося. А главное — маленький живой комочек, который ей на несколько мгновений давали подержать на руках. Что-то живое, теплое и родное. В эти моменты она оживала больше, чем в любое другое время. Он был для нее как живительная пища, как солнечный свет — как спасительный путь к жизни. Все остальное расплывалось, пропадало в окружавшем ее сером тумане.
Но и этот тесный круг видимости тоже расширялся. Скоро он достиг задней спинки кровати. Потом перешагнул ее, открыв широкий ров комнаты. Дно было скрыто от глаз. Затем достиг стен и здесь остановился — не пустили стены. Но теперь преградой служило не сознание, а вполне реальные предметы. Даже здоровым взглядом нельзя проникнуть сквозь стену.
Приятная комната. Необычайно приятная. Такого впечатления не достигнуть наспех, случайно. Все здесь было продумано до мелочей, рассчитано на непосредственное восприятие — будь то цвет, пропорции, акустика, — создавая атмосферу покоя, телесного выздоровления и, самое важное, личной безопасности и обретенного убежища. Словом, все способствовало возвращению к жизни. Должно быть, потребовались вершины мастерства и знаний, чтобы в совокупности создать атмосферу, которую она мысленно называла приятной.
Общая цветовая гамма была не холодной стерильно белой, а состояла из теплых светящихся оттенков слоновой кости. Справа находилось окно с подъемными жалюзи. Когда они были свернуты, солнце врывалось в окно массивным потоком золота. Если же их опускали, разрозненные лучики тускнели, образуя туманную дымку, усеянную золотистыми пылинками, сливавшимися во всю ширину окна в фантастическое сияние. В другой раз пластинки плотно закрывали, и тогда в комнате царил прохладный голубой полумрак, что было даже приятнее — само собой возникало желание вздремнуть.
Кроме того, справа у изголовья всегда стояли цветы. Их, должно быть, меняли каждый день. Она ни разу не видела букеты подряд одного и того же цвета. Цвета повторялись, но не сразу. Желтый, на следующий день розовый, потом лиловый и белый, затем снова желтый. Она привыкла к их смене. Ей
Каждый день она начинала словами: «Дайте мне посмотреть малыша». Но следующими словами, вскоре после них, неизменно были: «Покажите мои цветы».
Некоторое время спустя появились фрукты. Не сразу, а чуть позже, когда у нее стал появляться аппетит. Они стояли в другом месте, ближе к окну. В корзинке с большим атласным бантом на ручке. Ни разу одни и те же фрукты подряд, то есть никогда один и тот же набор разных фруктов, и ни одного фрукта с малейшим изъяном. Так что она понимала, что фрукты, должно быть, меняют ежедневно. Да и атласный бант каждый день другой, наверное, и корзина каждый раз другая. Каждый день корзинка свежих фруктов.
И если это не значило для нее столько, сколько значили цветы, так только потому, что цветы это цветы, а фрукты это фрукты. И все же по-своему приятно любоваться и ими. Синие и зеленые гроздья винограда, встречаются и пурпурные. Солнце, просвечивая каждую ягодку насквозь, создает великолепную игру цвета, как в соборных витражах. Роскошные груши с яблочным румянцем на янтарных щеках. Бархатистые желтые персики. Веселые крошечные мандарины. Налитые темно-багровые яблоки.
Каждый день, живописно уложенные на прохладную, свежую темно-зеленую салфетку.
Элен не думала, что в больницах так предупредительны. Не знала, что пациентам предоставляется столько благ; даже пациентам, поступающим всего лишь с семнадцатью центами в кошельке, если вообще с кошельком.
Временами она уносилась в прошлое, вспоминала то немногое, что в нем было. Но от этого комната мрачнела, темнело по углам, слабел даже льющийся в окно поток солнечного света, и ей хотелось поплотнее завернуться в одеяло. И она пыталась заставить себя не думать, не бередить память.
Она помнила, как ехала в поезде. Как они с другой девушкой заперлись в туалете. Помнила металлический блеск арматуры и зеркал. Видела перед собой лицо девушки, три расположенные треугольником ямочки, по одной на щеках и одна на подбородке. Помнила даже ощущение тряски и вибрации, неустойчивость пола под ногами. Однако при этом ее начинало подташнивать, потому что она тут же представляла, что последует через несколько секунд. Знала теперь, но тогда еще не знала. Как правило, в этот момент она гнала от себя страшные воспоминания.
Перед глазами встал Нью-Йорк. Помнила дверь, которая не открывалась. Выпавшую из конверта полоску билетов в один конец. Именно в этот момент, когда молодая женщина мысленно проделывала путь в Нью-Йорк, вокруг начинали сгущаться тени и в комнате становилось холоднее.
Пытаясь оградить себя от мыслей о прошлом, она торопилась зажмуриться и отворачивалась к стене.
Настоящее пока что было к ней добрее. И оно было здесь, под рукой, в любое время дня и ночи. Не требовало от нее никаких усилий. Надо оставаться в настоящем, пусть будет оно. В нем надежно. Не надо из него выходить — ни в прошлое, ни в будущее. Потому что вокруг сплошной мрак и неизвестно, что там найдешь. Надо держаться за настоящее, пускай все будет как есть.