Яблоко для тролля
Шрифт:
Затопчут!» — старший сторож отбежал в сторону и отчаянно махал новичку. Но в том со скуки взыграла служебная рьяность. Юнец ухватился за конец алебарды и браво перегородил дорогу укротителям драконов. «Ох-ох, убьют мальца», — тихонько подвывал беззубый из безопасного места («малец» приходился ему племянником). Рыцари же послушно остановились. «Чьих будете? Куда путь держите?» — строго поинтересовался пацан-привратник. «Братики мы, Брюня и Свеля. Едем к бабушке Милетине в Жакре», — хором и чинно ответили вояки. «Проезжайте», — снисходительно позволил тот, ошалев от собственной наглости, и повел плечом в сторону ворот. «Стой, ребята! — неожиданно взревел опытный сторож, подбежал, шепнул юнцу, — Я их задержу, а ты беги к герцогу, зови народ — в городе
Рыцари так себя не ведут, опоили их, порчу навели». Молодой привратник сиганул вверх по улице к замку.
Когда прибыли арбалетчики герцога и призванный на помощь священник-дьяволоборец, рыцари, спустившись с коней, плясали и на два голоса исполняли «на бис» «Матушку-гусыню». Над будкой привратника клубилась летняя жизнерадостная пыль, поднятая часто топавшими туфлями трубадуров. Но выше ее подымался и плыл над городом мелодичный серебряный звон, издаваемый кольчугами. Те, кто ковали их, знали свое дело, хоть и не предполагали возможности столь странного применения ратного доспеха.
Священник, потрясая крестом и крича что-то очистительное, ринулся к братьям. Арбалетчики еле поспевали за ним. Рыцари, в отличие от священника, держались благопристойно, аки собаки не лаяли, на крест не кидались, дали себя обыскать и вообще выказывали крайнее расположение ко всему шевелящемуся. Служитель церкви чесал бородавчатый нос и пребывал в задумчивости: с одной стороны, братья были явно безопасны, — может, вывели, наконец, породу смирных трубадуров? С другой стороны, чтобы высокочтимые рыцари стали голосить простонародную песню вместо мадригалов — это уж слишком. «Нет, дело нечисто. Они заколдованы. Зуб дам», — постановил священник. Ему протянули свиток пергамента, изъятого из крепко сжатого кулака Свеклольда. «Дьявольские письмена? — заинтересовался носитель рясы и прочел, — „О, Лаврампия, дева…“ Писать умеете?» — обратился он к рыцарям. «Нет! Только читать» «Вот и я — только читать. В нашем городе читают пять человек, а пишут лишь два, герцог и кузнец. Герцог стихов не сочиняет. Кузнеца работа! — вычислил он и спросил у трубадуров, тыча листком им в морды, — Пьерова работа?» «Дядюшка Пьер! Хотим к дядюшке!» — заканючили те. Священник распорядился: «Жертвы колдовства должны быть доставлены в Собор. Кузнеца — в пыточную».
План тотчас исполнили, даже с перевыполнением: вместе с Пьером прихватили жену, бросившуюся на стражу с мутовкой.
День погружался в Лету, из грязных вонючих домишек на не испорченные канализацией девственные улицы лились помои и темнота. Кто-то обрызгал небо звездами: на город насела ночь.
Городские ворота недовольно закряхтели, распахнулись, впуская богатую карету рыцаря Ордена Далматинцев и вереницу крытых повозок. К герцогу Альбрехту заехал погостить знаменитый дядя, адепт, герой походов, крестоносец-диссидент и гурман, герцог Дюренваль. Вообще-то он рвался в Палестину, карать безбожников, но Корде был почти по пути, а у племянничка отлично кормили. Ворота, проглотив процессию, сомкнулись. Ночь победила.
На следующее утро, вкусив изысканный завтрак, родственники решили размяться. Герцог Альбрехт повел именитого дядюшку в подвал замка — хвастаться пыточной. Прихватили экскурсоводом священника:
— Мы, конечно, не парижане какие-нибудь, люди сугубо провинциальные, — без устали вещал тот, первым спускаясь по винтовой лестнице, ведущей в подвал, — церковные указы в Корде года через два доходят, а необходимую аппаратуру нам и вовсе не присылают, достаем по знакомству списанное оборудование, но еретиков и ведьм жучим в хвост и в рыло, только дым стоит! Какой у нас костерок бывает на лобном месте, если еретика словим, любо-дорого! Предмет моей особой гордости. Из других городов посмотреть отъезжают семьями, вино пьют, гуляют, одно слово — праздник, отдохновение души!
Кстати, тут двух ступенек нет, не упадите… Кувыркаться недалеко уже, но несолидно. Опаньки! Пришли.
Стойте-стойте, сначала — налево. Тут у нас кунсткамера, музей в некотором роде. Храним изъятые у еретиков богопротивные
Значит, кузнеца-то взяли, вещи дьявольские изъяли, а что именно — понять не могу. По необразованности и удаленности от источников церковной мудрости. Видите, писульки какие? То ли рисунки, то ли буквы изуродованные, нечеловеческие. Может, рецепты колдовские? Покойник-то будущий в кузне по ночам, видно, еще и алхимией занимался, сосуды имел непонятного назначения. Но ясно, как Божий день — дьявольские все как есть! Страсть Господня.
Священник продолжал трещать, время от времени осеняя себя крестным знамением. Магистр взял в руки обрывки пергамента со странными надписями. Нет, такого и он раньше не видел. Вот сосуд, определенный богослужителем в дьявольские, магистру попадался. Такие он у арабов встречал, те в них листья ароматные заваривали — чай. Рыцарь попробовал напиток: ничего особенного, но забавно. Бодрит. «Надо бы эти записки Никогданеврамусу отнести, пусть разберется. Вдруг кузнец золото из свинца готовил?
Напечем золота, на нужды Ордена пойдет. Что-то братия в последнее время пообносилась, пообтрепалась…» Он прикрыл плащом дырку на расшитой котте и быстро сунул за пазуху кусочек пергамента.
— Не видели, значит, такого? Жаль! Хотя — чего жалеть? Войду в анналы церкви как открыватель нового вида колдовства. Ах, кузнец, шельма! Я-то его в гости на следующей неделе звал, думал — верный католик, посидим, Писание почитаем по ролям, отдохнем культурно. Жена его тоже ведьма рыжая. На пару колдуют, — решительно закончил обвинительную речь священник. — Теперь в пыточную пройдемте.
У нас главпалач намедни загулял, уж не обессудьте, только-только работу сегодня начали, еретики не воют пока. Лучше б попозже сюда прийти, когда процесс в силу войдет, да лестница больно длинная, мне ее два раза в день не одолеть, а вы без меня тонкостей не уловите, упустите самое наслаждение.
Священник заливался весенним соловьем, ведя герцогов Альбрехта и Дюренваля по закоулистому, вонючему, темному и склизкому подземелью. Приступившие к труду под руководством отгулявшего начальника палачи гремели щипцами, разминая мускулы, разжигали огни, грели масло, топили свинец.
Работа налаживалась. Кое-где уже раздавались отдельные стоны, жалобные крики, проклятия и прочая обычная музыка сего экзекуциария. Экскурсовод пел:
— Это «Железная дева», совсем от крови заржавела. Никак новую не достану, беда, да и только.
Очень еретичкам пользительна, до кишок пробирает. Башмачки, опять же, железные, ножку сжимают.
Сжимай сильней, оболтус! Видишь ведь: не больно ему богомерзкому! — заорал он на палача, примеряющего железный сапог на ногу какого-то грустного огромного алхимика. Нога высовывалась из сапога. — Тьфу, балбес! Отрастят лапу, не лезет никуда… Не видишь разве — не по размеру обувь, ты его на огне поджарь, больше толку будет… На чем мы, стало быть, остановились? Сбил, дубина! А! Сейчас перед нами откроется дыбная. Еретик с нее обычно начинает, а мы закончим. Тут у нас новенькие, кузнец с супругой. Кузнец уже в работе, жена пока ждет, наблюдает, получает моральные муки. А это наш главный палач. Гвидо! Пьер сказал что-нибудь интересное? Как он трубадуров искурочил?