Яблоко Невтона
Шрифт:
Ползунов и хотел это сделать незамедлительно. Однако неоправданно и с промашкою заспешил. И тут появилась еще одна загадка, не менее странная, чем в случае с дворовою девкой Парашкой, то ли, по наущенью шихтмейстера, сбежавшей неведомо куда, то ли с отчаянья лютого и вправду канувшей в чарышские воды… Поди разберись! Да и кто бы стал разбираться?
Теперь же шихтмейстер, спеша узаконить свой брак с Пелагеей, обратился не в Канцелярию горного начальства, с ведома которой только и можно получить так называемую «венчальную память», а написал письмо своему другу Дмитрию Хлопину, в котором просил «оную память учинить», иными словами, достать разрешение на венчанье любыми путями, в том числе и за взятку, коли понадобится, для чего к письму были приложены деньги. А почему Ползунов избрал столь странный и затруднительный путь — остается только гадать. «При том же оную память учинить прошу так, дабы в оной надпомянуто было священнику Кособоковского села или находящемуся при Колыванской церкви, — доверительно разъяснил. И просил: — А письмо мне возвратить. Сына же вашего, Яшутку, — как бы вскользь, мимоходом сообщает Хлопину, — я намерен с собою в Колыван взять».
Последнее — рядом со всеми просьбами — как некий намек: вот, мол, как я радею за вас, порадей, мой друг, и ты для меня.
И Хлопин сделал все, что мог, возможно, малость и переусердствовал. Одно неясно — куда пошли деньги, присланные Ползуновым? Переданы ли были кому-то из рук в руки в духовном правлении, оставил ли Хлопин при себе, на всякий случай… Но скорее всего — вернул Ползунову, когда «сговор» всплыл наружу — и тайное стало явным.
Так или иначе, но венчальную память Хлопин достал. И вздохнул облегченно, загодя радуясь за своих друзей, Ивана да Пелагею, теперь у них — гора с плеч! Однако радость была недолгой. В тот же день Хлопину велено было явиться к самому Христиани. Зачем? — екнуло сердце. А голова подсказала: дознались! Вот с этим опасением и предстал Хлопин перед начальником заводов.
— Ну, голубок, выкладывай, — без лишних оговорок потребовал Христиани, глянув строго.
— Что, ваша честь… выкладывать? — вильнул было Хлопин.
— И не прикидывайся. Мне все известно, — не повышая голоса, упредил Христиани. — Бумаги выкладывай. Венчальную память для шихтмейстера Ползунова, кою раздобыл ты в обход Канцелярии… Что там еще у тебя?
Хлопин помертвел от растерянности, потом его бросило в жар: донес кто-то! Но кто? Неужто кто из духовников? А более некому. Но это уже не имело значения — и запираться не было смысла.
И Хлопин выложил все, как велел асессор: и венчальную память, которую не без труда раздобыл, и даже письмо Ползунова, которое тот просил вернуть… Письмо, наверное, можно было и утаить, не разглашать, но Хлопин так растерялся и так был убит происшедшим, что и сам не ведал, что делает.
Можно представить, в каком состоянии вышел он из кабинета начальника заводов, не вышел, а вывалился, будто из бани, весь в жарком поту, думая лишь об одном: все погибло! И что теперь будет с Ползуновым, какие кары обрушатся на него?
А Христиани в тот миг кипел негодованием, не будучи в силах понять странной выходки шихтмейстера: почему тот сразу не обратился в Канцелярию? Сам себе ставит рогатки, — подумал асессор. И в тот же день заготовил указ, требуя от шихтмейстера письменного объяснения своего поступка, а также ясного толкования — кем все же является Пелагея Ивановна Поваляева: женкой ли чьей-то чужой или вдовой… но не «девицей» же, как указано было в «венчальной памяти», лежавшей теперь на столе асессора.
Казалось, новой грозы не миновать. Строгий саксонец не потерпит сей кривды — и спросит с шихтмейстера по всем статьям. Так думал и Ползунов, читая доставленный курьером указ, но, к удивлению, оставаясь при этом спокойным и равнодушным. Как будто указ не его касался, а кого-то другого — так он устал от всех нынешних доносов, поносов и всякой другой мути, мешавшей жить и работать в полную меру. Он понимал, что ныне многое, если не все, будет зависеть от того, с какой ноги встанет асессор Христиани, но как он поступит и что решит, Ползунову казалось безразличным, ибо отныне он полагался только на Бога — и верил, что Бог не выдаст, поможет… А коли случится обратное — что ж, как говорится, лучше пострадать за добрые дела, нежели за лихие…
Потому и не стал Ползунов сочинять длинной реляции, объяснять свои подвиги, а написал разгонисто-твердым и крупным почерком коротко и ясно: «Пелагея Поваляева вот уже тому три года как моя жена, чего я никогда не скрывал и впредь скрывать не сбирался, а потому, господин асессор, покорнейше вас прошу вернуть мне «венечную память». В протчем пребуду вашему благородию доброжелательным слугою».
Письмо отправил. И стал ждать окончательного вердикта… либо новой, очередной волокиты, затяжки дела. Последнего пуще всего опасался шихтмейстер. И напрасно.
Неделю спустя снова явился на пристань капрал Беликов. И на этот раз — прямиком в дом Ползунова.
— Разрешите представиться, — щелкнул каблуками и выструнился шутливо перед шихтмейстером. — Новый командир Красноярской пристани, — и бумагу подает. — Вот и указ на сей счет, которым означено мне, капралу Беликову, принять, а тебе, господин шихтмейстер, сдать дела и отбыть в Колыван, к новому месту службы.
Наконец-то! — вздохнул облегченно Ползунов. Приятели глянули друг на друга, рассмеялись и обнялись. Но и это еще не все.
— Ба! Чуть было не забыл главного, — спохватился капрал, хотя по глазам видно, что о главном-то он и вовсе не забывал, а держал напоследок, чтобы радость была полнее. Он достал из кармана и подал конверт Ползунову с такой медлительной и церемонной важностью, будто не письмо, а награду вручал. — Цидулка от самого Христиани. Велено вскрыть при мне и вслух огласить содержимое, — добавил с подначкою, весело щуря глаза.
И Ползунов понял, что нынешняя депеша ничего худого не сулила — в противном случае капрал Беликов вел бы себя иначе. Спокойно — и малым жестом не выказав своего нетерпения — он вскрыл пакет, вынул плотный лист, столь же неспешно разгорнул и глянул в него, скользнув глазами по строчкам. Сдержанность враз улетучилась, он вспыхнул, бурно краснея, вскинул руку и взмахнул шелестящим листом, как неким штандартом на ветру, громко позвав:
— Пелагея Ивановна! Иди-ка скорей, погляди. Вот, — протянул подоспевшей жене этот «штандарт», объявляя торжественно: — Венечная память. Вернули! Ну, каков ныне праздник? И привез его вот он, — благодарно кивнул капралу, не зная еще, что с этой минуты жизнь повернется к ним светлою стороной.
И хотя день тот выдался пасмурным и сырым, праздника омрачить он не мог. Пелагея, вся светясь, похоже, и ног не чуя под собой, летала по дому, одной рукой наводя порядок, а другой накрывая стол. После того, как Парашка исчезла, точно в воду канув, все заботы и хлопоты опять легли на плечи Пелагеи, что, впрочем, не шибко и тяготило ее, привычную сызмала ко всякой работе…