Ячея

Зафесов Юрий

Пестра житейская хандра, но утлы вызнанные темы. Когда он выйдет со двора, снега в округе станут немы. И вдруг, не зная почему, в тот миг Вы станете моложе, вослед сказав: «Я Вас пойму и полюблю… но жизнь позже…»

Изба

Вадиму Кожинову

Происходившее давно зловонной воли взволенье уже в умах погребено. А мы, сквозное поколенье, дым, чье чистилище труба, во лжи блуждаем, где доныне стоит крестьянская изба. Не на земле – на красной льдине. На серебристом сквозняке, забыв былое золоченье. По Окияну, по Реке куда несет её теченье? Из достопамятных времен, от созерцательности ленной в гул дерзновенных шестерен в ночи мерцающей Вселенной.

Я просыпаюсь в той избе, ладонью глажу половицу. Я напищу письмо тебе в самозабвенную столицу. О дурачках, о горюнах – кто избу опростоволосил. Изба – Россия – на волнах, без крыл, без паруса, без весел. Плывет с березой на трубе,

в печи цветет земля сырая.

Я нахожу вину в тебе. В себе. В громах родного края.

Среда обитания

В.Г.

В похолодавшую долинулегла неласковая мгла.Но не пытать на вязкость глинуони сойдутся у стола.Забултыхаются до раниодутловатые сердца.У философствующей пьяниесть шанс перекричать Творца.Ведь Он молчит, и нет угрозы.Я смутно подавлю зевок.Прольются покаянно слезы,напоминающие воск.Прольется горькая отрава,но суесловить – не творить.Покуда левая оравамешает правой говорить,и всякий горд разбитой рожей.И вновь бесстрастно ночь следиткак дерзкий ветер бездорожийиную волю холодит.

«Друг Володя, едва ли…»

В.Б.

Друг Володя, едва лисмысл исканий в борьбе.Умных у умным послали,а меня, брат. к тебе.Нас никто не торопит,посидим, помолчим.Наш окраинный опытдля неярких лучин.Но и в отзвуках битвы,во хмелю и в поту,мы не помним обидыза свою темноту.И не жаждем отмщеньяза безмолвные дни.Мы лишь гул возвращеньяубиенной родни.

«Пурга звенит, как саранча…»

Памяти мамы

Пурга звенит, как саранча,через луга перелетает.Горит фамильная свеча.Свеча горит, но воск не тает.И. занавешивая тьму,звенят связующие цепи.И жутко, мама, одномув пустом дому – в фамильном склепе.И горько думать по ночам,что никогда на свет не выйдетподслеповатая печаль.что дальше осени не видит.

Время

Прольется сумракв грифельный рисунок,надломит ангел белое крыло.От сосунков у пламенных форсуноквосходит в мир тлетворное тепло.И человечек маленького ростабежит на свет, не удаляясь прочь.Зевает Сфинкс у каменного моста.И женщина – одна – выходит в ночь.И точит времячервь-первопроходец,в тележный скрип поверженную ось.Гневится Марс.Бадья летит в колодеци прошивает облако насквозь.

«Живущий в пору перемен…»

Живущий в пору перемен,истертый жизнью в наготу,понаблюдай из квашеной капусты:вот ручеек, как Цицерон.катая камушки во рту,возвысился в ораторском искусстве.Вот зоревые снегирина вербе в дребезгах зариторжественны, как в храме самураи.Вот на седые валуныопустошают пузырихохочущие пьяные сараи.Жующий свой нелегкий хлеб,гляди, как щурится, сомлевбездомный пес по кличке Аристотель.Он охраняет свой скелет.Вот светляки влетают в хлев,а будущее светится в истоке..Испивший огненную сушь,неси сверзающийся нимбв заклад распоясавшемуся сброду.Мы что имеем – не храним.Вон Пик Вселенной, а под нимпорода, изолгавшая природу.

Московские тракты

В.В.П.

Вырастает отрок из штанин, несуразен, то есть бесподобен. Перманентно пьяный гражданин, житель исторических колдобин. Имбирем напоенный экстракт гражданину глотку припекает. Из-под сапога Московский тракт истекает, словно избегает, как дворняги бешеной слюна, как снега стенающего марта – от енота от полоскуна и до полоскучего штандарта.

Тракт Московский – галочий насест. Просквозив бараком и сараем, он бежит из сотен разных мест, из любых неведомых окраин. Вслед ему глядит абориген, черным грибом голод утоляет: подзаборный галлюциноген только так в Московию гуляет.

Тракт Московский – горняя стезя, ниспаденье северного ветра. Под куранты умирать нельзя, умыкнув пришествие рассвета. Это внял доживший до седин, невзначай повенчанный со славой, перманентно трезвый господин, угловатый житель златоглавой. Он вошел, меня предостерег: «Не терплю плебейской укоризны! Мы и есть те ниточки дорог, что связуют помыслы Отчизны».

Раздумье над картиной покойного друга

А всего-то – пара страстных взмахов, и – взлетая, таю над толпой. Я не видел столько красных маков: вышел в небо – кончился запой. Значит, город не убил желанья жить, творить и отрываться с крыш. Над землей – молитвы и камланья. В гуще я – крылатый замухрыш. Повстречавший тучи липкой твари, душной мошки, оклубившей взор, я горю в трущобах киновари, отражаюсь в заревах озер. Я шумлю, спугнув аборигенов, повисаю в тучах пристяжных, различаю многих диогенов, аввакумов, грозных, шергиных. Я пою – Шаляпин (не Каррерас) – на границе света и ни зги, над алмазным Мирненским карьером замыкаю дантовы круги. Вскользь лечу на русским рассеяньем: все, что видел издали, вдали истекает северным сияньем, завывает в снеговой пыли. И напомнив мне о черной шахте, кто-то черный шепчет о судьбе…

Кто крылат – летайте, продолжайте! Растворяйте Родину в себе!

Баня

Помраченье мне путь означало,когда шла ты по сходням к воде.И молчание, словно мочало,повисало на банном гвозде.Пар крепчал, отдавала печуркажар камням – скорлупе черепах.А слепая голодная щукацеловала твой огненный пах.Ни Бодлера ни помня, ни Рильке,вслед тебе я глядел, как дурак.И – дерзнул, и – шагнул из парилкипрямо в брезжущий брызжущий мрак.

«Бродит солнце в осеннем саду…»

Т.Б.

Бродит солнце в осеннем саду,ветви вишен мерцают кроваво.Я к тебе непременно приду,как придет ко мне грозная слава.Я увижу её на просвети, багровые комья роняя,подарю тебе терпкий букетиз деревьев, что вырвал с корнями.

«В житии прогорклом и погаслом…»

В житии прогорклом и погаслом,старый Киренск – мой спасенный рай.Я умел испортить кашу маслом,всё во мне творилось через край.Дед Мелетий, не гневись на внука!Я на твой покой не посягну.Мне доступна поздняя наукасобирать по крохам тишину.