Яд для Наполеона
Шрифт:
— Прошу прощения, мсье, но я… Мне все это странно…
— Ах, Клод, ты мне как родной. Но я не хочу долго прощаться, это разрывает мне сердце. Времена меняются. Я должен научиться смотреть в завтра, жить по-настоящему. Сегодня вечно ускользает от меня, я живу прошлым. И ты, Клод, к великому огорчению, ассоциируешься у меня с прошлым. А теперь — полно, уходи. Я навсегда сохраню о тебе благодарную память.
— Но что с вами? Ваш голос звучит странно. Вы занемогли?
— Занемог? — переспросил Жиль, которого вопрос застиг врасплох. — Нет!
— Если у вас возникли проблемы, — оправившись от замешательства, старый слуга решился сделать шаг вперед, — какова бы ни была причина вашей печали, какие бы трудности ни омрачали ваше спокойствие, Клод, как всегда, к вашим услугам, мсье.
— Клод! — одернул его Жиль. — Довольно! Делай, что велят! — И тут же, словно раскаиваясь, завершил: — Не заставляй мое сердце страдать.
— Пусть будет по-вашему, — упавшим голосом согласился Клод.
Перед тем как повернуться и покорно уйти, он бросил прощальный взгляд в сторону ширмы. Виконт в тот момент опять наклонился, поправляя второй чулок. И вдруг Клод различил нечто, повергнувшее его в ужас: через довольно широкую щель между створками ширмы увидел левое ухо виконта. То, что ухо левое, старик не сомневался ни секунды. Это подтверждала и тень на ширме — виконт располагался к ней левым боком. Но Боже правый! Ухо было целехонько!
Зажав рот ладонью, чтобы не закричать, Клод в панике бежал из спальни и из дома.
В тот же день в одном из комиссариатов полиции царила невообразимая суматоха: стало известно, что около шести в ходе плановой инспекции сюда нагрянет сам Фуше. Грозный министр имел репутацию человека с тысячью глаз и ушей, владеющего информацией обо всех тайнах Парижа. Без его незримого участия не обходилась ни одна интрига, связанная с властью и преступлением. А все дела в возглавляемом им министерстве находились под его контролем.
«Ну их, этих политиков!», — частенько повторял комиссар Дюрок, дряблый человек с блестевшим от жира лицом и выпученными, словно вечно удивленными глазами, сохранивший на голове некоторую часть темной, старательно уложенной поперек черепа шевелюры. Сегодня он начал потеть с раннего утра — дел оказалось так много, что мелкие недочеты приходилось устранять чуть ли не в последний момент. Потирая руки, Дюрок не переставал отдавать распоряжения.
— Пикар, Леру, Бурже, Пупу, Бриссо, проверьте форму у остального состава! Леру! Сколько раз вам повторять, чтобы вы просмотрели папки с делами!
— Так точно, господин комиссар! Осмелюсь доложить, я уже дважды проверил состояние папок с текущими делами, а также архивные. Все до самого последнего заявления.
— А камеры осмотрели? — спросил Дюрок, указывая начальственным перстом на тяжеленные ключи, висевшие — каждый на своем гвоздике — в ящичке на стене.
— Трижды, господин комиссар, камеры осмотрены уже три раза.
— Ах, эти временные, чтоб их!..
— Кого вы имеете в виду, господин комиссар?
— Политиков, Леру, политиков.
Леру, добросовестный и старательный служака средних лет, с темными кругами под глазами, свидетельствовавшими о ночном бдении, а также о наличии дома пяти всегда голодных ртов, недавно был повышен до инспектора и исполнял роль правой, а зачастую также и левой руки комиссара Дюрока.
— Леру!
— Жду ваших указаний, господин комиссар!
— Что у вас с верхней пуговицей, Леру!
— Она застегнута, господин комиссар. Просто ворот мундира мне немного великоват.
— Так сделайте что-нибудь! Где группа встречающих?
— До прибытия господина министра еще сорок пять минут!
— Пусть все находятся в готовности у входа. Первым в шеренге поставьте Шаваньяка, он самый ладный, будет хорошо смотреться.
— Шаваньяк, господин комиссар, в прошлом месяце ушел в отставку.
— Да какая разница, тогда постройте строго по ранжиру! — буркнул Дюрок и переваливающейся походкой отправился к себе в кабинет.
Группа встречающих уже давно топталась, согревая закоченевшие ноги, у входа, когда наконец в конце улицы появился экипаж, всем своим видом внушая почтение и страх. Черная лаковая карета, сопровождаемая эскортом конных гвардейцев в сверкающих золотом и чистотой сине-бело-красных мундирах, быстро подкатила к комиссариату и остановилась. Бархатная занавеска на окне приподнялась. В тот же миг несколько гвардейцев спешились: один из них открыл дверцу, а еще четверо по стойке смирно заняли места по обеим ее сторонам.
Комиссар, удостоверившись, что верхняя пуговица его новенькой парадной формы застегнута, выкатил грудь колесом и заложил руки за спину.
С подножки кареты на землю пружинисто сошел человек лет сорока пяти, без единой кровинки в лице, с тонким острым носом, невнятного серого цвета волосами и тяжелыми веками, прикрывавшими глаза с поволокой, как у сонного кота. На министре была широкая черная крылатка и белый шейный платок, завязанный на груди пышным бантом. Он легким шагом направился к входной двери, у которой ему навстречу шагнул комиссар Дюрок.
— Ваше превосходительство, — Дюрок почтительно склонил голову и заключил правую кисть министра в свои лапы, — невозможно выразить словами гордость, которую мы испытываем.
Фуше осторожным движением высвободил руку, веки его опустились еще ниже, полностью скрыв глаза, а губы вытянулись в тонкую ниточку едва уловимой улыбки.
— Войдемте, — произнес он обходительно и решительно двинулся вперед.
Даже при полном освещении дежурка, перегороженная барьерной стойкой, выглядела весьма угрюмо. Дюрок представил министру своего заместителя, инспектора Леру, а затем, в соответствии со званием и занимаемой должностью, весь личный состав, который в тот день нес службу в комиссариате, — все выстроились, ослепляя взгляд блеском начищенных личных жетонов на форменных шляпах с высокой тульей.