Якорь - любовь
Шрифт:
– Я готова, - сказала девушка.
Алексей Степанович взял карандаш и блокнот.
Она сидела на табурете в беленьких трусиках, похожих на детские. Смотрела на окно, за которым у стены горевал якорь.
– Можно, я в трусиках?
– спросила она.
– Можно.
– Алексей Степанович попросил ее выпрямиться и снова расслабиться.
– А теперь поднимите голову, как будто вас кто-то окликнул.
Она подняла голову. Рот ее слегка приоткрылся.
Вскинется человек на оклик - и в выражении лица проявится его суть: угрюмость, удивление, ожидание, раздраженность, злость. У гостьи Алексея Степановича, у его неожиданной
Алексей Степанович сделал наброски с четырех точек. Подошел к девушке ближе. Она прикрыла грудь рукой.
– Послушайте, а как вас зовут?
– спросил он.
– Леля.
– Леля - нет такого имени. Наверное, Лена? Лена, положите руки на колени, правое плечо слегка подайте вперед. Чуть-чуть...
– Леля, - поправила она пересохшим голосом.
Он нарисовал плечо. Нарисовал шею и приподнятый подбородок. Нарисовал руки. Отдельно грудь. Колени. И сказал:
– Одевайтесь, Лена. Давайте чай пить.
– Леля, - снова поправила она.
– А когда будем лепить?
– Время покажет.
Чай пить она отказалась. Посмотрела наброски, одобрила - симпатичные, мол, запасные части. Спросила: "А вас как зовут?" - и ушла, улыбнувшись улыбкой самосожженки.
На следующий день, под вечер, когда Алексей Степанович, приспособив старый каркас из стального прутка, привязывал к нему проволокой деревянные бруски и дощечки, чтобы не сползала глина, раздался звонок такой исключительной требовательности, какую могут себе позволить только пожарные.
Алексей Степанович открыл.
Отстранив его рукой, в мастерскую вошел жилец с верхнего этажа в спортивных брюках с лампасами. Посмотрел на него с вызовом и презрением.
– Я Лелькин родитель, - сказал.
– Ты ее лепил голую?
На столе среди чайных чашек, пачек печенья и сахара стоял вылепленный утром из пластилина эскиз. Лицо было только намечено, но сходство с Лелей ошеломляло. Алексей Степанович знал, что такого в большой скульптуре он не добьется.
Леля поднималась с табурета кому-то навстречу. Движение ее было в подготовительной фазе - она лишь слегка переместила центр тяжести вперед. Это был тот момент, когда мозг еще не поверил, но сердце уже отозвалось и закипание радости в нем уже началось.
– Лелька, - прошептал Родитель. И воскликнул: - В трусиках!
Алексей Степанович поморщился, отобрал эскиз, поставил на полку повыше.
Родитель прошелся вдоль стеллажей.
– Девок-то. И все бесстыжие.
– Вы, собственно, зачем?
– спросил Алексей Степанович.
– А Лелька больше к тебе не придет. Я ей запрещение сделал. Родитель сел к столу, схрупал печенину крепкими зубами.
– А это что за хреновина?
– Он бросил кусочком печенья в каркас.
Алексей Степанович приподнял Родителя за шиворот.
– Здоровый, - сказал Родитель.
– Трусцой бегаешь. Я тоже здоровый. Он рванулся волчком, но Алексей Степанович посадил его в кресло.
– Ничего, - сказал Родитель.
– Сыграно. Приедет Герберт в отпуск, я ему скажу. Он тебя как клопа. Частушку знаешь?
В общежитии клопы,
Кто их давит, тот тиран.
Ведь в клопах-то наша кровь
Кровь рабочих и крестьян.
Знаменитый поэт написал. Сазонт с Лиговки. Выпить бы. У тебя нету?
– Нету, - сказал Алексей Степанович.
– Впрочем... Помогите мне набросать глину. Ставлю рому стакан. Кубинского...
– И объяснил, что глину нужно набрасывать на каркас, что это займет часа полтора. Работа тяжелая.
Родитель согласился.
Работая, он рассказал, что якорь занес на шестой этаж Герберт. Один. На спине.
– Лелькин одноклассник. Он в нее с пионерского детства влюблен. Здоровый, как автопогрузчик. В Первом медицинском учился. С третьего курса в армию взяли, в Морфлот. Думаю, это вредительство - студента-медика с третьего курса брать. Он же в армии всю латынь позабудет... Принес Герберт этот якорь чертов и у дверей поставил на площадке, чтобы Лелька каждый день его вспоминала. Думаю, тут Гербертова ошибка была. Соседская болонка Пиня, и без того стерва, стала на якорь писать. А раньше до первого этажа дотягивала - ни капли. Из другой квартиры сосед, малость подслеповатый, об якорь ключицу себе после получки сломал. В нашей квартире старуха живет, Авдеевна. Ей лень мусор свой на помойку выносить, она стала его за якорь запихивать в пакетиках. Вонь пошла. Дворничиха ногу рассадила. Сама виновата - нечего якорь лягать. Так бы и дальше шло, если бы сама Лелька не разорвала об якорь колготки. Он же пупырчатый, задела ногой - и дыра с ладонь. Тут Лелька от злости и влюбилась в Славика Девятова. Лелька все делает от злости. У нее такая в натуре злость активного действия. Она и говорит Славику: "Если любишь, убери отсюда этот проклятый якорь". Славик Девятов, он же хиляк, конечно, хоть и в очках, но не Герберт. Говорит мне: "Прошу руки вашей дочери. Помогите мне якорь во двор стащить". Лелька-то, знаешь, учится в Текстильном. Может, хватит глины-то?..
Они набросали на каркас глину обильно. Алексей Степанович пообжал ее.
– А это кто будет?
– спросил Родитель.
– Тоже девка?
– Леля.
– Слушай, ты, наверно, не понял - не придет Лелька. Ставь стакан рому.
Но она пришла. Через несколько дней. Кутаясь в платок.
– Не пугайтесь, - сказала.
– У меня под глазом синяк. Жуть. Внезапная холодина.
– Леля подошла к скульптуре, обернутой мокрыми тряпками. Спросила: - Я?
Алексей Степанович кивнул. Поставил перед ней эскиз.
– Я надеялся на тебя.
– Меня Славик прислал. Родитель кричал, что я шлюха. Поставил синяк под глазом. Не злонамеренно - размахался... К вам побежал - убивать. Он задира... А сегодня Славик сказал: "Обманывать нехорошо". И вообще, он не видит ничего такого, что я вам позирую.
Алексей Степанович снял со скульптуры подсохшие тряпки.
– Ой, - сказала Леля и замолчала.
Алексей Степанович работал быстро. Скульптура была несколько меньше натуральной величины. Этот масштаб как бы разрушал стекло между неживой природой материала и живым глазом, как бы уменьшал каменный вес глины.
Есть такие мелодии, которые живут сразу во всех душах. Композитор не украл ни одного такта, ни одной паузы, а слушатели готовы поклясться, что знают эту мелодию с детства. И бабушки ихние якобы знали. Таким вот свойством обладала Леля...
Пальцы скульптора двигались, как бы уже привыкшие к ней, к ранящей нежности ее тела. И нужно было остановиться в тот единственный миг, после которого нежность переходит в жеманство, и умирает искусство, и остается лишь некий массив глины, обличающий мастера в старости и бесплодии.