Якутия
Шрифт:
– Это Тюмюк...
– потрясение прошептал он.
– Он спас мне жизнь, он закрыл меня от пули...
– Войско!
– рявкнул он.
– Вперед! Отходим!
Они вновь побежали, бросив застреленного в висок Тюмюка на дорожке, и Софрон снова бежал за спиной Ефима, и опять держал свои руки у него на плечах.
Ылдя плакал, утирая слезы кулаками в грязи.
– Я... несправедлив... Я... Он спас... он... Такой...
– Так вы хоть тело его возьмите!
– возмущенно сказал ему Жукаускас на ухо.
– А может, он вообще жив?!
– Точно!..
– ошарашенно проговорил Ылдя.
– Воины! Стоять! Осипов! Чюппюю! Взять тело!
Все опять остановились; вышел один рослый якут с печальным лицом.
– Осипов погиб, ваше величие, - сокрушении доложил он.
– Вечная память, - отозвался Ылдя.
– А Борисов?!
– Я!
– выпалил маленький толстый солдат и, промаршировал к Ефиму.
– Ваше величие! Воин Борисов по вашему приказанию прибыл! Айхал!
– Добре. Вместе с воином Чюппюю, немедленно принесите тело наиславнейшего тойона Тюмюка. Ясненько?!
– Приказ понял.
– Все уяснили?
– Наиточнейшим образом.
– Старший - Чюппюю.
– Конечно, - сказал рослый якут, приобннмая Борисова за плечо.
– Выполняйте.
Чюппюю и Борисов зигзагообразно побежали назад. Русские все еще стояли и беседовали о чем-то своем, громко смеясь. Якуты достигли лежащего бездыханного Тюмюка и осторожно наклонились над ним, направляя автоматы на русских. Но ничего не произошло; никто не собирался на них нападать.
– Забирайте свою падаль!..
– раздался русский писклявый крик.
– Нам не надо!..
Там опять рассмеялись, и Борисов с Чюппюю резко схватив труп, помчались обратно, тяжело дыша.
Их ждал грустный Ылдя, теребящий носовой платок. Перед ним положили Тюмюка, лицо его было бледным, глаза смотрели в темнеющее небо.
– Вечная слава!
– торжественно проговорил Ылдя, обращаясь к воинам.
– Вот герой Якутии, спасший царя Якутии! В его честь я переименовываю город Алдан. Отныне Алдан будет называться Тюмюк! А он - герой - будет торжественно похоронен на главной площади, и его памятник будет стоять в ее центре, вместо лысого Ленина, который никого в своей жизни не спас! И рассказ о сегодняшней битве, а главное, о подвиге Тюмюка, займет свое почетное место в будущих наших олонхо. Пусть этот тойон станет примером для вас всех, ибо вот она - истинная жизнь за царя!.. Его дети, если таковые имеются, станут для нас любимцами, а его род будет вечно почитаем династией Софронов. И река <Алдан> будет рекой <Тюмюк>! Я учреждаю орден Тюмюка для особо храбрых, и выделяю деньги из казны на премию Тюмюка для особо талантливых. Воина Борисова я награждаю первым орденом Тюмюка!
– Куй!
– радостно воскликнул Борисов и поднял вверх три пальца.
– Гоп-гоп, процветай, Якутия!
– Вот так вот. И пусть не закончится слава этого дня, не стихнет музыка этих битв, не уйдет память этих дел. Пусть никто из потомков не забудет подвигов предков! Якутия - это все! Якутия - это мир! Якутия навсегда!
Ылдя наклонился над телом Тюмюка, любовно посмотрел на него и закрыл Тюмюку глаза.
– Спи спокойно, великий муж, мы отомстим за тебя и сложим о тебе песнь и торжественный рассказ! А теперь, воины, мы уходим. Шагайте вперед; мы отправляемся назад - в Тюмюк!
Все двинулись; Жукаускас пошел рядом с Ефимом и похлопал его по плечу, утешая. Борисов подошел к телу Тюмюка, готовясь взять его за ноги, но тут, прямо над ним, выросла огромная фигура разгневанного Чюппюю.
– А почему это тебе дали орден, а мне нет?!
– злобно спросил он.
– Не знаю, - безразлично ответил Борисов.
– А я знаю, - сказал Чюппюю и вонзил длинный якутский нож Борисову между ребер.
Онгонча седьмая
Чюппюю был тут же схвачен Семеновым и Чохухом, как только Борисов, сдавленно крикнув, замертво рухнул на Тюмюка. Он попытался вырваться, ударив ногой Чохуху в колено, но Семенов резко заломил ему руку, и Чюппюю злобно застонал.
– Что там?
– громко осведомился Ылдя, кладя свою ладонь Жукаускасу на голову.
– Ваше величие!
– немедленно ответил Хабырылла.
– Он только что убил Борисова!
– Как?! Что?!
– Чюппюю убил Борисова!.. Кавалера вашего ордена!..
– Мы вместе труп несли, - пожаловался Чюппюю, сопротивляясь цепкой хватке Семенова, - а орден только ему дали! Почему?!
– А тебе какое дело?!
– гордым голосом проговорил Ылдя, подходя к нему.
– Ты еще будешь царя обсуждать?!
– Нет-нет...
– испуганно промолвил Чюппюю, задыхаясь, - я как раз не вас, а его, так просто вышло, не сдержался, это случайно, извините,, я смою кровь, мне ударило в голову, виноват, я не прав, я обиделся, надо быть смиреннее, отмотать бы минуточки две назад...
– Поздно, дундучина!..
– сожалеющим тоном воскликнул Ылдя.
– Омерзительное преступление! Гнуснейший поступок! Ты сам засунул свою душу в Нижний Мир! Ведь зависть - это самое вонючее, что есть под небом. Если ты режешь из-за зависти, то проклят будешь. И вот мой приговор: пожизненное заключение в ямке, среди дерьма. И имя твое будет обессмертено, чтобы никому неповадно было заниматься такими вещами, и пускай никто тебя не кончает, даже если попросишь сам, иначе твое место займет.
– Да вы что!..
– ошарашенно крикнул Чюппюю.
– Ни хрена себе!
– А ты думал, - усмехнулся Ефим.
– Вот так вот.
– Да я ж только что за вас проливал...
– Все!
– громогласно заявил Ылдя.
– Это - указ царя! Обсуждению и пересмотру не подлежит!
– Да тьфу же!..
– сокрушенно вымолвил Чюппюю и смачно плюнул Чохуху на сапог.
– Войско, идем!
– скомандовал Ылдя.
– Плечи вперед! Нас не сломят временные неудачи! Тюмюк ждет нас!
– Марш!..
– раздались голоса старших, оставшихся в живых.
Они уверенно пошли обратно в места своего расположения, неся с собой два мертвых тела. Некто командовал: <Раз-два, раз-два>, и ноги уставших солдат четко ступали по неровной песчаной дорожке, как будто бы это было репетицией победного парада, или же смотром строя. Грусть и острое желание взять реванш вызревали в душах воинов в качестве единственных сильных эмоций, заглушая смятение, сожаление и страх; странная решимость обуревала их, словно страсть. Они были оскорблены и разозлены быстрым поражением и утратой зениток, но какая-то высокая вера в свое предназначение и незыблемость своего будущего грела их болящие сердца, как будто хорошее известие или доброе письмо. Они буквально колотили ступнями по дорожке с остервенением офицера, избивающего ногами партизана. Никто не хотел ничего говорить; все были подавлены и обескуражены; и никакой песни не слышалось от этого яростного шествия; никто их не преследовал, и это было оскорбительно и неприятно. Софрон понуро шел рядом с надменно шагающим Ылдя, и, как ни странно, тоже был опечален и смущен, и иногда задумчиво вздыхал, бормоча про себя неясные звуки.