Яма

Если это чувство просто выброс эндорфина,

Скажи, почему так больно сильно?

Почему так больно сильно…

Июль, 2012 г.

— Сережа…

Вот оно, ненавистное и все еще неопознанное ощущение — от звуков ее голоса сердце перевернулось в груди.

— Что она здесь делает? — пытался говорить

Мать что-то промычала в оправдание и отвела взгляд в сторону. Вся эта ситуация причиняла ей определенный дискомфорт. В конце концов, Кузнецова по-прежнему оставалась ее студенткой.

Отец промолчал по иным соображениям. Замерев в дверном проеме, наблюдал за разыгрывающейся сценой с неприкрытым изумлением. Очевидно, не ожидал от бестолкового отпрыска столь бурной реакции. В свете последних событий, в принципе, потерял надежду как-то расшевелить сына. Мать мудрее оказалась, задействовав девчонку, которую Сергей с идиотской серьезностью именовал "братюня", "подруженция", "малая". А там уж один черт знал, какие у них отношения… Николай Иванович современной нравственности молодежи не удивлялся.

Едва увидев девчонку, Серега моментально в лице переменился. Смотрел только на нее. Смотрел и ждал ответа именно от Ники, пусть и высказался недопустимо — в третьем лице. Видел ее широко распахнутые зеленые глаза и ничего больше.

Ничего.

В груди сильнее заныло. А там ведь и без того кровавая рана. Это что, контрольный? Чтобы уж наверняка…

"Давайте!"

"Но почему же она так таращится?"

Вид у Градского, конечно, дикий. Совсем не таким его привыкла видеть Кузнецова. Оливково-коричневые камуфляжные брюки-карго в нескольких местах зияли прорехами, темнели пятнами грязи и крови. А у ворота черной тенниски все пуговицы были оторваны. Лицо и вовсе, будто у буйного психопата: недельная щетина, россыпь ссадин и кровоподтеков, взгляд воспаленный.

Пару часов назад, когда Серега явился домой, отец, брезгливо поморщившись, назвал единственного сына помойным котом. Вот и сейчас, жуя губы, источал бессильное презрение к непутевому отпрыску.

"Аристократ, мать вашу!"

— Что это ты удумал, Градский? — вопреки создавшейся странной ситуации, Доминика сумела улыбнуться.

А он — кет.

Так и застыл, глядя на ее губы.

— Каково было мое удивление, — заговорила девушка быстро и нарочито беззаботно, игнорируя царившее в комнате напряжение. — Валентина Алексеевка звонит и сообщает: "Сережа отказывается ехать на защиту". Первая мысль: "Быть такого не может!" — коротко и звонко рассмеялась, но, как и ожидалось, никто ее веселья не поддержал. — Что случилось? Как же так, Градский? А как же великое будущее?

Сердито глянул на мать.

"Ну, как же, заволновалась! Сын останется без диплома!"

Голову склонила, старательно пряча от него взгляд. Но не постеснялась вклиниться, пользуясь удобно предоставленной возможностью:

— Пал Палыч сказал, если ты появишься в университете до двух…

Не дал договорить.

— А тебе какое дело до моего великого будущего, Кузнецова? — скова смотрел только на нее. — Я не пойму, ты что, за меня замуж собралась?

Вздрогнула.

Резанул по больному, знает. Самому тошно стало. И дышать сразу тяжело, будто горло стянуло удавкой.

— Я думала, мы друзья.

"Какие, на хр*н, друзья? Что она, мать вашу, несет? Это он "их" так называл, но, по правде, эти отношения не ограничивались дружескими…"

— Подружили и хватит. Осточертели твои дурости и психи! Каждый раз, как тебе вожжа под хвост попадает…

— А мне девки твои осточертели, — чрезвычайно спокойно перебила Доминика, расправляя трясущимися пальцами свою футболку.

— Не было девок, — отрезал и отвернулся.

Поднял стопку с водкой. Но выпить не успел, Кузнецова вдруг сердито дернула за локоть, и алкоголь расплескался по многострадальной футболке. Вырвав рюмку, она с громким стуком приземлила ее на письменный стол, где до сих пор были разбросаны листы его дипломной работы.

— Ты что вытворяешь, Градский? — спросила уже рассерженно. — Весь мозг пропил? Себя не жалеешь, хоть мать пожалей. Четыре года учебы! Даже если ты понял, что экономика — не твое, можно ведь получить диплом, а дальше — думай… Флаг тебе в зубы!

Это его слова. Нахваталась.

Поверх головы Ники встретился взглядом с матерью.

— Все рассказала? Или выборочно?

— Сережи, я же волнуюсь, ты знаешь, — слабо защищалась женщина, нервно перебирая пальцами крупные жемчужины бус.

— А почему не все? Я не понимаю, — вопрошал сын с горькой иронией. — Стыдно, что ли? Еще есть надежда сохранить лицо, да? Будто ничего не случилось? Как же!

В этот момент вмешался отец. Ступив в комнату, обхватил мать за плечи и осуждающе посмотрел на сына.

— Совести у тебя нет.

Помимо выдержанного хладнокровия, мелькнуло в его взгляде какое-то мучительное чувство.

"К черту! Все к черту!"

— А у тебя? У тебя есть? — заорал во все горло. — Ты сейчас что делаешь? Ника же тебе никогда не нравилась, а как жареным запахло — готов сам подложить ее под меня? Лихо ты! Самостоятельно в "пролетариат" съездил или этого своего "чернорабочего" Павлика припряг?

— Сережа, — обратно запыхтела мать, нервничая и краснея.

Неудобно ей, видите ли, перед Кузнецовой стало! В то время как Ника лишь поджала губы и снисходительно приподняла брови. К тому факту, что не по нраву отцу Градского, она давно привыкла относиться спокойно.

— Что Сережа? Не будет диплома! Я сказал. Точка. И холдинг свой, — смотрит отцу прямо в глаза, — Леське с мужем передавай.

— Я горбатился всю свою сознательную жизнь не для того, чтобы отдать нажитое зятю, — последнее слово отец едва не выплюнул.

— Что ж… Тогда подумай хорошенько, может, где наследил за годы своего благородного добрачного бл*дства!

До этого дня никогда бы себе не позволил бросить отцу подобное оскорбление. Невзирая ни на что, даже мысленно не сформулировал бы предложение подобным образом. Но сейчас, когда все внутри огнем горело, головой вообще не думал. Не соображал, что говорит. Выплескивал задавленную боль, срываясь на самых близких.

И мать с отцом, видимо, понимали. Не реагировали должным образом. Стойко выдержали шквал его оскорбительных заявлений.