Яма
Шрифт:
— А ты думаешь о чем-нибудь, кроме этого? Плаванье — забросил, каратэ — забросил…
— Ну, ты еще припомни бальные танцы во втором классе.
— Умничай, юмори… Давай! Я на тебя через пару лет посмотрю! Интересно, какую песенку ты запоешь…
В гостиную с невозмутимым видом вплыла габаритная краснощекая женщина. Зинаида Викторовна — любимая кухарка отца и по совместительству управляющая остальным домашним персоналом. Поставив на низкий столик разнос с кофейником и вычурными голландскими "черепками", она скупо улыбнулась на благодарность хозяина и так же тихо, ни разу не
— По каратэ ведь уже KMCa[1] получил. Плаванье тоже отлично шло. Превосходно. И главное, тебе же нравилось! Для здоровья — хорошо. Что ж тебя затащило-то на кривую дорожку?
— Надоело, — вяло отозвался отпрыск, наблюдая за тем, как отец помешивает кофе.
— Надоело! А по девкам таскаться тебе еще не надоело? Ты там мозолей не натер?
— Бать… — закатив глаза, тяжело выдохнул и скрестил руки на груди.
А в голове как будто часовой механизм запустился. Не нервничал, только строил предположения, сколько еще продлится этот нравственный суд.
— Не погнушался даже с этой тридцатилетней профурсеткой… Мать ее за ногу!
— Почему ты чуть что, к ней разговор сводишь? Год прошел.
— А меня, может, это до сих пор возмущает! Тебе не стыдно ее мужу в глаза смотреть? А мне вот стыдно! Хоть сквозь землю провались… Я в окно, если вижу, что Ракитин выезжает или заезжает — жду, пока отъедет.
— Придумаешь тоже… Ждешь…
— Вот жду! — проорал отец, и глаза его странно заблестели. — Ой, Господи… — безнадежно то ли выдохнул, то ли простонал. — Убить тебя мало, — добавил в сердцах и рубанул рукой воздух. — Я не понимаю, у тебя какая-то болезнь? Как это называется? Может, тебя обследовать? На опыты сдать… — отхлебнув кофе, уставился на сына нарочито задумчивым взглядом.
А тому — хоть бы хны!
Молчал, выдерживая отцовский гнев со скотским безразличием.
— Мало того, что бухаешь день через день, так еще и шаркаешься со всеми, без разбора! — продолжал психовать Николай Иванович.
На что Серега вынужденно пробурчал:
— Можно подумать, ты сам в ЗАГС непорочным шлангом шел.
Выразился, конечно, вульгарно. Но с отцом лучше так, чем в молчанку. Не получая живой реакции, тот бесился сильнее всего.
— Не шлангом. Но, знаешь ли, на двенадцать лет себя старше… Таких я точно не трогал. Даже не смотрел в их сторону.
— Да блин, я у нее паспорт, что ли, спросить должен был?
— А то, что у нее муж и ребенок-школьник, тебе, дурень, ни о чем не намекнуло?
Сергей неопределенно двинул плечами.
— Без разницы. Я хотел ее, и все.
— Все? Вы только поглядите на этого паскудника! У меня уже слов нет! Захотел он, — яро возмутился Николай Иванович. Даже чашку с кофе назад на разнос опустил. Замахал руками, бурно жестикулируя. — Думаешь, в жизни позволительно брать все, что хочется? Какие-то принципы должны быть! Рамки! А ты просто, я не знаю, моральный урод, получается.
Эти слова из отцовских уст должны были звучать страшно обидно, но Сергею и тут как-то пофигу было. Скорее бы только оставил в покое. Не понимал он, что отец срывается на крик не из вредности. Не осознавал природы человеческих переживаний. А уж родительских,
Запал Николая Ивановича, и правда, вскоре поутих.
Изо дня в день ведь наблюдал непробиваемый пофигизм сына. Предполагал, что все слова и доводы для него пустые. Понимал это… А все равно пытался как-то надавить, насильно задать правильный настрой.
Тщетно.
В эмоциональном плане у Сергея с раннего детства наблюдались проблемы. Сначала Николай Иванович радовался, что сын у него спокойный и уравновешенный: не плачет попусту, терпеливо выполняет задания, которые ему поручают, на родительские запреты реагирует адекватно, если кто-то из других детей истерически требует какую-то игрушку — молча отдает.
— Настоящий мужик, — горделиво хвастался отец.
Но со временем стал замечать: сын совсем безразличный, что во многих ситуациях выглядело ненормально. Ни Валентина Алексеевна — мать Сергея, ни уж тем более сам Николай Иванович эмоциональной деструкцией не страдали. Да и их старший ребенок, дочь Алеся, росла шумной и живой натурой.
Они пытались бороться с Серегиным пофигизмом. Перво-наперво делились теми эмоциями, которые чувствовали сами в той или иной ситуации. Без конца поясняли мотивы своих поступков. Ходили всей семьей к психологу. Когда та совершенно уверенно заявила, что у Сергея нет никаких патологических отклонений, Николай Иванович негодовал. Обвинив врача в профнепригодности, грозился подать жалобу и привлечь к дисциплинарной ответственности. Он действительно собирался это сделать. Вот только задор и шанс на успех пропали, когда еще два частных специалиста подтвердили поставленный диагноз.
Градский оставил отпрыска в покое, но порой отрешенность и черствость того вызывали непреодолимое желание биться головой о стену.
Серега вырос абсолютно и бескомпромиссно непрошибаемым. Никто и ничего не способно было его взволновать. Не потому, что он обладал высоким уровнем внутреннего контроля. По мнению Николая Ивановича, проблема состояла в том, что у Сергея напрочь отсутствовали эмоции. Он оставался равнодушным к любым событиям и ситуациям.
"Врожденный дефект, не иначе", — продолжал настаивать отец.
И тут уже, видимо, никакими мантрами и внушениями не поможешь. Хоть подростковый психиатр и утверждала, что изменения в лимбической системе возможны с возрастом и в случае Сергея даже ожидаемы.
— У меня сил на тебя не осталось, — глухо пробормотал Николай Иванович и скрылся в дверях домашнего кабинета.
Уже на выходе из гостиной Града перехватила мать. Зарядила о каком-то преподе, которого он якобы чуть не передавил утром на парковке.
— Да что вы ко мне прицепились? Что я вам сделал? — вырвалось невольно грубо. Не потому, что ощущал гнев или раздражение. Иногда просто так получалось, что оттенял свой голос не теми чувствами, которые нужно было показать. — Никого я не давил. А если ты о старике-очкарике, так он сам выперся на проезжую часть. Чумной какой-то… Уже гробовую доску за спиной тащит, а все равно лезет на работу.