Ямщина
Шрифт:
Пламя факелов колебалось на криво изогнутых стенах пещеры. Они то сужались, так что идти приходилось цепочкой друг за другом, то расширялись так, что свет от факелов не доставал до них. От центрального хода ответвлялись отдельные рукава, совсем узкие, проникнуть в них можно было лишь встав на четвереньки, либо ползком.
– Майн готт! – вскричал Гуттенхлотер враз охрипшим голосом. – Дайте огонь, огонь дайте!
И буквально прилип к стене, быстро-быстро ощупывая ее растопыренными ладонями. На стене, высеченные в камне, тускло отсвечивали странные рисунки – не то люди, не то неведомые звери.
– Мы имеем видеть чудские копи! Господа, чудские копи! Вы
Гуттенлохтер долго еще ползал на коленях возле стены с рисунками, говорил не умолкая, незаметно для себя переходя с русского на немецкий. Студенты толпились возле него, молча слушали. Факелы, сгорая, начинали чадно дымить.
– Один факел остался, – напомнил Чебула.
– Да, да, – заторопился Гуттенлохтер, – необходимо еще посмотреть… должны быть орудия…
Он наконец-то оторвался от стены, двинулся вперед. Один из студентов между тем запалил последний факел. Сгоревшие бросили. Пещера снова сузилась так, что пришлось нагибать головы. И тут послышалось журчание воды. Тоненький, но быстрый ручеек в каменном углублении резво бежал неизвестно откуда и уходил под огромную глыбу, выпирающую из стены. Студент с факелом наклонился, чтобы разглядеть ручеек, споткнулся и сунулся носом прямо в воду. Короткий всплеск – и протяжный шип потухшего факела. Непроницаемая темнота сразу все скрыла. И в ней, этой непроницаемой темноте, Чебуле внезапно привиделся искрящийся Млечный Путь, уходящий в неведомое небесное пространство. Он вздрогнул от видения и одновременно – от пронзившей его догадки: сама судьба положила перед ним счастливый случай.
Тихо-тихо, стараясь не выдать себя даже дыханием, он попятился назад; затем, придерживаясь рукой за холодную стену и мысленно восстанавливая пройденный путь, пошел осторожно и чутко. В спину ему звучали голоса Гуттенлохтера и студентов, его окликали, но он молчал и не отзывался. Больше всего Чебула боялся сбиться в темноте и не найти веревочной лестницы, но после долгих блужданий ему удалось это сделать и он с силой вцепился в толстые веревки, успевшие стать прохладными. Наверх взлетел одним махом. И сразу же поднял за собой веревочную лестницу. Не выпуская ее из рук, пошатываясь, одолел подъем и вышел из пещеры.
30
Почти месяц просидел Чебула у подножия безымянной горы, проверяя по нескольку раз на день выход из пещеры, рассыпав перед ним ровную полоско песка. Но следов на этой полоске так и не появилось. Гуттенлохтер вместе со своими студентами навсегда остался под землей.
Когда Чебула окончательно в этом уверился, он еще раз спустился в пещеру, но не смог далеко отойти от веревочной лестницы, даже боялся выпустить ее из виду, поминутно вздымая над головой факел и удостоверяясь – на месте, висит, как ей и положено. Нутряной страх сдавливал его и не давал возможности пойти дальше. Чебула стыдил самого себя, ругал грязными словами и – продолжал топтаться на одном месте. Идти дальше в пещеру было выше его сил. Окончательно поняв это, он выбрался наверх, замаскировал лаз сухим валежником, затем сбросал на плот, на котором сплавлялись по горной речушке,
А обратный путь выдался тяжким. Несколько раз Чебула терял всякие ориентиры и ему казалось, что он уже никогда не выберется из этой проклятой тайги.
Ободранный, обросший, провонявший дымом и потом, еле передвигая ноги, смозоленные до кровавых волдырей, Чебула заплакал, когда увидел в мутной дымке реденького осеннего дождика крайние избы неведомой деревушки. До ближней избы он дошел уже, как пьяный, ничего не помня. И спал, как после сказали хозяева, двое суток без перерыва. Еще неделю отмывался в бане, отъедался – и снова спал.
На дворе между тем окончательно устанавливалась глухая осень с нудными и промозглыми дождями, дни скукоживались, и Чебула, выйдя однажды утром на крыльцо избы, где нашел приют, понял: пора уходить, время не ждет. В Мариинск он не поехал, только отправил с оказией тамошним властям письмо, в котором известил о гибели экспедиции, перевернувшейся на плоту во время сплава по горной речке.
Покончив с этим делом, щедро расплатился с приютившим его хозяином, нанял подводу и скоро уже был в Болотном, откуда собирался через несколько дней добраться до Каинска. Мариинские адреса, которые сообщил ему Цапельман, не понадобились, потому как возвращался он не с тем грузом, с каким предполагал, всего лишь и было при нем – золотая пластинка, формой своей похожая на птичью голову, да тетрадь Гуттенлохтера в клеенчатом переплете.
На переправе у Дубровино Чебула встретился с Гриней-горбатым, и тот обрадовался ему, как родному:
– В ночь все равно никто не поедет, давай ко мне на постой, винца выпьем, поедим хорошенько, а завтра утречком – с ветерком!
Чебула подумал и согласился.
Гриня-горбатый жил один. Но в избе был порядок и она сияла чистотой. Даже большущая печка, видно, протопленная с утра и потому еще теплая, украшена была намалеванными на ней петухами и цветами. Отодвинув заслонку, Гриня сноровисто, как добрая хозяйка, подхватил ухватом огромный чугун и грохнул его посредине стола.
– Я добро помню, – приговаривал он, кромсая крупными ломтями хлеб, – мы тогда шибко в удовольствие от вашего угощенья погуляли. А теперь от меня прими, от всей моей души…
Тут Гриня ухмыльнулся, выскользнул в сени и вернулся с лагушком ведра на два. Бухнул его, как и чугун, на стол, объявил:
– Позавчера со мной за перевоз расплатились, медовуха – страсть крепкяшша, пока не усидим – не поедешь!
– А не много будет? – усмехнулся Чебула, принимая от Грини первую кружку с пенистой медовухой.
– Не, в самый раз. А товарищи-то твои где?
– Далеко остались, да это неважно, после расскажу. Как говорится, первая чарка колом, вторая – соколом, а третья – плесните, Христа ради…
– Это по-нашему!
После первой же кружки давно не пивший Чебула тяжело захмелел, а хлебосольный Гриня все подливал и подливал, не жалея ни медовухи, ни своего душевного расположения. Желая угодить гостю, вдруг непременно захотел угостить его ухой, вспомнив, что у него есть стерлядки, и даже затопил печку, но после очередной кружки забыл и про стерлядок, и про уху, и про печку. Подпирал свою махонькую головку огромной ручищей, пытался запеть, но голос у него срывался на писк и он лишь бессильно плямкал губами.