Ямщина
Шрифт:
– Езжай, Митрич, подале отсюда.
– А куда?
– На кудыкину гору! Домой поехали!
Петр встретил его с немым вопросом в глазах. Дюжев потупился, крякнул и сердито разворошил бороду. Долго топтался вокруг стола, одергивал рубаху, едва успокоился. Лишь после этого поведал Петру, что вернулся с махонькой дыркой от бублика.
– Чего дале будет – ума не приложу, – горевал он, – а ну как они с другого боку подкатятся, да с такого, что и не угадаешь.
– Не подкатятся, – твердо успокоил его Петр, – теперь, Тихон Трофимыч, ты уж не обижайся, ты им нужен, как… Совсем ты им теперь не нужен. Ни капли!
– А с этими двумя чего делать? Их-то куда? На волю выпустить?
– Тут подумать надо.
– У меня и так голова трещит от этих дум, скоро лопнет.
Решили пока, для надежности, отправить их в другое место. Петр съездил к Бабадурову и договорился с ним, что ночью Сергей отвезет Хайновского с Тетюхиным на заимку за городом. И пусть они там поживут под надежным присмотром. За это время, глядишь, чего-нибудь и прояснит.
Ночью Сергей вывез Хайновского с Тетюхиным, как договорились, а утром явился и, лупая светлыми нахальными глазами, пожаловался:
– Уж больно прыткими они оказались, таки прямо буйные. Развязались – и на меня, душить стали, всю шею исцарапали, я уж думал, и в живых не останусь…
– Да где они, не тяни! – заревел Дюжев.
– Дак в Страшнум логу, Тихон Трофимыч. Я изловчился, ножик-то из-за голенища выудил… ну и спихнул их в лог. Прирезанных, сам знаешь, всегда туда скидывают…
– Это Бабадуров велел прирезать, отвечай, сукин кот, как на духу!
– Да сами они развязались, а хозяин здесь ни при чем… При чем тут хозяин?!
Ясно было, что правды от пройдохи не добиться, как ясно было и другое – Бабадуров, наученный опасной жизнью, оказался умней и дальновидней, чем Петр с Дюжевым. Раз, два – и концы в лог. Ищи теперь хоть до посинения – ничего не отыщешь.
Еще неделю после этого прожили Дюжев и Петр в ожидании. Но ничего за это время не произошло, ничего не случилось и жизнь входила в прежнюю, спокойную колею. На исходе недели Петр завел разговор о паспорте и о том, что настало время собираться ему в дорогу.
Дюжев от известия даже растерялся:
– Кто тебя отсюда гонит? Живи, сколько потребуется.
– Нет, Тихон Трофимыч, загостился я в этих краях, уезжать надо. Вот паспорт бы мне…
– Будет тебе паспорт, не переживай.
Весь следующий день Дюжев метался по Томску, как угорелый, и вернулся только к вечеру. Взмыленный, будто его запрягали в телегу и гоняли по полю, он тяжело шлепнулся на стул и едва отдышался. А отдышавшись, весело подмигнул Петру и потер руки, как будто только что заключил уж шибко выгодную сделку.
– Живем, братец ты мой, Петр Алексеич, живе-е-ом! Вот он, документик-то, чистенький, как слеза непорочная. На-ка, держи, живи и радуйся.
И выложил на стол новенький паспорт на имя томского мещанина Петра Алексеева Петрова, православного, тридцати четырех лет от роду.
– А Петровых у нас, что в Сибири, что в Расее, как собак нерезаных! – радовался Дюжев. – И никака холера к тебе не пристанет. Давай-ка, братец ты мой, гульнем по такому случаю на прощаньице!
А когда выпили, Тихон Трофимович запечалился, начал сердито скрести бороду короткими пальцами и в конце концов, размякнув, несмело предложил:
– Может, ты… это самое, плюнь на их! Оставайся, я уж привык к тебе. Женю тебя, какую хошь
– Спасибо за все, Тихон Трофимыч, – улыбнулся Петр своей извиняющейся улыбкой, – дай Бог тебе здоровья, только дело решенное – еду.
– Ну, как знаешь… Дай-ка я тебя обниму да поцелую… – Дюжев встал из-за стола, попутно смахнул половину посуды на пол, облапил Петра, прижался к нему разлохмаченной бородой и от полноты чувств даже всхлипнул. – Ишь, как вино-то меня рассолодило, прямо потек, как лагушок дырявый… Жаль тебя отпускать, ах, жаль… Да что делать. Езжай. Может, и тебе счастье выпадет. Езжай. Коли невмоготу станет – вертайся. Со всей душой, братец ты мой, приму!
Вот так, со слезой, распрощался Петр Щербатов с купцом Дюжевым и когда уже тронулся в дорогу, вдруг ощутил в душе тихую печаль и горесть – все-таки успел за короткое время привыкнуть к Тихону Трофимовичу и даже сродниться с ним. Он оглянулся на окраинные домишки Томска, затем закрыл глаза и отдался во власть легкого покачивания рессорного экипажа – дорога теперь у него впереди была длинная.
И вела она его в прошлое.
36
До самых краев забивал свою пепельницу окурками полковник Нестеров. Иногда натыкался ошалелым взглядом на оскаленный череп и ему казалось, что череп не скалится, а улыбается. Тогда он брякал в колокольчик и адъютанту, появлявшемуся в тот же миг на пороге кабинета, раздраженно выговаривал:
– Дмитрий Николаевич, голубчик, у нас что, окурки вытряхнуть некому?!
Адъютант сам брал полную пепельницу, уходил и тут же возвращал ее пустой и протертой влажной тряпочкой, негромко произносил: «Виноваты-с, господин полковник…», ставил ее на место, непременно поворачивая к хозяину кабинета девичьим ликом. Полковник Нестеров упорно переиначивал по-своему и на него снова оскаливался череп, нет, не оскаливался, а определенно ухмылялся, причем весьма ехидно.
От табачного дыма уже подташнивало. Нестеров бросил папиросную коробку в верхний ящик стола, захлопнул со стуком и, поднявшись из кресла, долго ходил по кабинету, заложив руки за спину и наклонившись вперед, словно таранил головой невидимое препятствие.
Четвертый день полковник Нестеров нервничал и пребывал в напряженном ожидании, всем своим богатым опытом предчувствуя, что находится у самого порога разгадки странного и необычного дела, которое началось два с небольшим месяца назад. Средь бела дня с невиданным нахальством и хладнокровием был убит сын аптекаря Фильштинского. Неизвестный человек прошел из общего зала в подсобное помещение, где молодой провизор готовил рецепты к выдаче покупателям, произвел из револьвера три выстрела в несчастного и вышел через черный ход. Выстрелов никто не слышал, потому как дверь в маленькую комнатушку была предварительно захлопнута. И хотя в зале толпилось довольно много народу, никто из опрошенных свидетелей не мог сказать ничего вразумительного. Ни одной приметы, ни одной зацепки. Во время обследования места происшествия уголовной полицией неожиданно обнаружили тайник под полом, а в нем – в коробках из-под дамских шляпок – две бомбы. Сразу же стало ясно, что здесь не простая уголовщина, а дело политическое. Донесение об этом в тот же день легло на стол полковнику Нестерову.