Ямщина
Шрифт:
– И дались же ему эти деньги! – искренне и негодующе воскликнул Дидигуров, – прямо жить без их не может!
Переводчик не удержался и хихикнул, сморщив гармошкой прыщеватые щечки. Гарденсен недоумевающе посмотрел на него. Переводчик посерьезнел.
– Если вы нам на уступку пойдете и первую партию поставите в рассрочку, – продолжал гнуть свое Тихон Трофимович, – вы здесь первыми будете. А кто первый успел, тому и пенка…
Но Гарденсен был упрям, как ездовой бык. Стоял на своем: сумма контракта должна быть уплачена одноразово и полностью, и лишь после этого начнется поставка
Больше часа бодались. Вспотели. Тихон Трофимович хлопнул широкими ладонями по столешнице и радушно разулыбался, будто внезапно увидел дорогого родственника:
– А давайте-ка, господа хорошие, передохнем малехо и перекусим. На сытый живот и разговор приятней. Попрошу к столу пройти…
Первым поднялся и пошел, не дожидаясь согласия, в соседнюю залу, где был накрыт стол.
Хочешь не хочешь, а за ним следом двинулись и остальные.
В узком коридорчике, отделявшем залы, Дидигуров ухватил переводчика за рукав, спросил:
– Ты, парень, каких кровей будешь? Датских или нашенских?
– Московских…
– Оно и видно – хлипенькой. А при этом господине как?
– Служу в датской компании.
– Ишь ты, служишь, значит… А нам послужить не хочешь?
– Служу тем, кто платит.
– Оно, конешно, конешно, – Дидигуров чихнул, потянул из кармана наглаженный носовой платок, встряхнул им и высморкался, вытер под носом тщательно и, засовывая платок обратно в карман, глянул себе под ноги, ахнул: – Ах ты, да у тебя, парень, никак перстенек с пальчика свалился…
Проворно нагнулся и поднял с мягкой ковровой дорожки большой золотой перстень с изумрудом. Пальчики у переводчика были тоненькие, почти ребячьи, и в толстый обод перстня вошли сразу два – указательный и безымянный. Дидигуров же, проделав это с непостижимой быстротой, отступил на шаг, ручки отвел за спину, спросил, как ни в чем не бывало:
– А зовут-величают как вас?
– Александр Васильевич меня зовут, – переводчик сдернул перстень с пальцев и воровато сунул его в карман, – Александр Васильевич Рагозин…
– Ну, а я Сашей буду звать, мне по-стариковски извинительно. Скажи-ка мне, Саша, у господина датского страсть какая-нибудь имеется – водочку, может, пьет, бабенок любит, али меха собольи глянутся… Не может такого случиться, чтобы у человека страсти азартной не наблюдалось…
– Не пьет, к женскому полу равнодушен, потому как атлет.
– Кто-кто, не понял?
– Атлет, любитель французской борьбы. Даже в цирках выходил бороться и коллекционирует все победы. Для этого специально с собой фотографический аппарат возит, чтобы победы эти увековечивать. У него из таких карточек целый альбом составлен.
– И шибко побеждать любит?
Рагозин развел руками – о чем спрашивать?
– Ой, пойдем, пойдем, а то мы тут с тобой задержались…
И Дидигуров проворно проскользнул из коридорчика в залу.
Стол был накрыт по-царски. Жареный поросенок держал в припухлых губах, облитых жиром, рясную веточку темной, переспелой брусники, каждая ягода – с мужичий ноготь, в фарфоровой посудине, изукрашенной по выпуклым бокам диковинными цветами, дымились пельмени, на длинном подносе возлежал, как живой, крутолобый таймень, золотистые и хрустящие
Рагозин ошарашенно уставился на стол, и остренький кадычок на тонкой шее задергался вверх-вниз, видно, слюну никак не мог проглотить парень. Гарденсен только глазами хлопал. А Тихон Трофимович ласково подталкивал его к столу, приглашая садиться.
Расселись.
И только Тихон Трофимович начал было командовать за столом, желая спросить у гостей, кому что наливать, как Гарденсен вскинул обе руки и быстро заговорил. Рагозин перевел:
– Господин Гарденсен не пьет вина и не может так много кушать неизвестных блюд, он просит подать овсяной каши…
Тихон Трофимович осекся на полуслове и сквасился. Один только Рагозин уверенно тыкал пальцем, показывая официанту, что наливать и накладывать. И, никого не дожидаясь, весело принялся за обед. Тихон Трофимович с Дидигуровым молчком глядели на Гарденсена, а тот ни к чему не притрагивался и поглядывал на стеклянные двери, правильно понимая, что именно оттуда ему должны принести овсяную кашу.
Но с кашей запаздывали.
От удивления у поросенка выпала из губ ветка брусники, две темные ягодки, оторвавшись, докатились до краешка стола и упали на пол. Тихон Трофимович в ярости размичкал их ногой, но тут же осек себя и заулыбался, глядя на Гарденсена, думая при этом: «Вот и скаль зубы, как дурачок на Пасху. А ты и есть дурак чистопородный, без всякого подмесу, ничего не разузнал, не разнюхал, а разбежался – здрассьте вам, а оне вам – по шарам! И этот, пенек босой…» Недобро глянул на Дидигурова. Тот поднялся, манишку расправил и объявил:
– Я сию минуту, потороплю блюдо для гостя…
И почапал мелкими шажочками, тихонько прикрыл за собой стеклянную дверь.
Прошло еще некоторое время. Наконец-то принесли кашу. Гарденсен ел, а Тихон Трофимович смотрел на него, как на новые ворота, и никак не мог сообразить – что ему делать-то, о чем разговор вести? И Дидигуров не идет – где его черти носят?
Появился Дидигуров, когда Гарденсен доел кашу и поднялся из-за стола. Появился и зачастил, как ни в чем не бывало:
– Простите великодушно, что задержался, я тут нечаянно известие услышал – мужики на Ушайке нашу сибирскую борьбу показывать будут. Хочу съездить да поглядеть – уж до того глядеть любо, как они – раз, раз…
И тут Дидигуров, будто вспомнив давно канувшую молодость, так ловко изогнулся, так победно показал, как он супротивника на землю обрушил, что Гарденсен встрепенулся, передернув плечами, как от озноба, и выдернул из-за стола все еще жующего Рагозина, быстро стал его о чем-то спрашивать.
– Ты толмачь ему, толмачь, – скороговоркой подсказывал Дидигуров, – у нас мужики есть, борцы отменные, и они на речке борьбу устраивают, самые наилучшие мужики, против их никто устоять не может…
Тихон Трофимович угрюмо уставился на Дидигурова: