Янтарная ночь
Шрифт:
Этот тупица с несуразным именем. Именем абортированной самки! И с еще более нелепой фамилией вдобавок! Да еще с недоразвитым, ни на что не годным мальчишеским телом! И этот мозгляк часами разглагольствовал своим писклявым голосишком, с идиотским видом уставясь на него своими глазками, как у копченой селедки, из-под толстых иллюминаторов, вечно запотевших от слез, — ну что ж, в конечном счете этот болван сам напросился стать жертвой. Превосходно, он вполне заслужил, чтобы его прикончили.
Истребили.
Истребление. Именно это и случилось.
Ибо Янтарная Ночь — Огненный Ветер перешел к действиям. Но, едва совершившись, действия вышли из-под его контроля. Все произошло очень быстро, словно без его ведома, — почти. Его роль в этом умерщвлении, к которому он сам подстрекал, была даже не ролью убийцы, а, быть может, хуже — ему досталась роль поставщика. Доносчика, черной музы. Самая низкая, самая гнусная роль. Роль предателя.
В руки своих сообщников по играм в злодейство Янтарная Ночь — Огненный Ветер отдал Розелена. Все то время, что его навещал ученик пекаря, он ничего не говорил Юрбену, потому что стыдился признаться в подобном знакомстве, которое в конечном счете, если присмотреться хорошенько, до непристойности походило на дружбу. Но, затравленный собственной памятью, он взбунтовался, обратившись против того, кто был этому виной. И ему пришла мысль отомстить, выдав своего преследователя Юрбену и его приспешникам. Уж эти-то, с их беспощадным цинизмом, сумеют покарать Розелена Петиу в меру его отталкивающей глупости.
Они и в самом деле сумели. Сумели найти поругание как раз в меру совершенной кротости Розелена, агонию как раз в меру его великого смирения.
Не в меру — а наоборот, сверх меры. Ибо все было сделано ровно наоборот: крайняя доброта и простота жертвы вдохновили палачей на столь же крайнюю жестокость и изощренность.
И Янтарная Ночь — Огненный Ветер всем им послужил посредником. Стал предателем, отдавшим палачам жертву — своего друга.
Предателем — со связанными руками и душой, павшим в чернейшую из ночей.
В саму кромешность ночи.
НОЧЬ УСТ
1
Поезд мчался. Янтарная Ночь не спал — отныне ему не было покоя. Забвение заказано навсегда. Сквозь стекло, ослепленное солнцем, он видел, как проплывает мимо сельская местность, деревья в цвету, чистое, синее небо. Но эти образы не проникали в него, они скользили по поверхности его отсутствующего взгляда, отклонялись далеко в сторону. Его глаза оставались упрямо прикованы к совсем другому образу — к лицу Розелена.
К серым глазам Розелена, огромным, переполненным слезами и ужасом.
К мумии Розелена.
Ко рту в разноцветных пятнах, обожженному сахаром.
И к Терезе тоже. К телу Терезы.
К ее рукам. К ее волосам и груди. К приоткрытым губам, таким строгим и прекрасным.
Он уже не мог видеть ничего другого. И еще этот вкус соли во рту. Адская жажда опустошала ему рот. Жажда, которая обуяла его при виде Розелена, охваченного смертью, и уже не покидала более. Томила до потери рассудка. Не оттого ли, что он лизал слезы своей жертвы — слезы, будто впитавшие всю воду из солеварен его острова. Он готов был умереть от жажды. Но знал, что не умрет, знал, что эта жажда будет терзать его и после смерти. Чувствовал это.
Он покинул Париж ранним утром. С улицей Тюрбиго покончено. Каменный ангел прогнал его оттуда одним взмахом крыла. Эта простодушная ангельская улыбка, как же теперь она щемила ему сердце! Он ушел один, сбежал, словно вор. Вор, лишившийся всего, обокравший сам себя. Он бросил там все свои немногие пожитки — дорожный сундук, книги, одежду. Все оставил под пустым ангельским крылом. Взял только старый чемодан, хотя в нем ничего не было — ничего, кроме насквозь прожженных листков бумаги. Он годами набивал его письмами к Баладине, своей писаниной, тетрадями, но, когда открыл, все слова от него упорхнули.
Все слова, буква за буквой, тысячами, вдруг унеслись в грандиозном вихре знаков, похожие на крохотных чернильных насекомых. Буквы-ключики — гвоздики — черные звякающие мириады. И все эти оторвавшиеся, обезумевшие буквы разлетелись по комнате, размазались по стенам, по стеклам. Ни одно слово не уцелело, с листков и конвертов исчезли все надписи, остались только рыжеватые следы ожогов. Бумажное кружево, трепетавшее на дне чемодана. И ни одного слова. Он его тотчас же захлопнул, и, не медля больше, не заботясь о прочих вещах, сбежал. Ушел пешком, в последний раз пройдя по улице Реомюр до Севастопольского бульвара, потом по Страсбургскому бульвару. Чемодан был легок. Он шагал быстро, не останавливаясь, не оборачиваясь.
Город по-прежнему бушевал, развороченные улицы превратились в места прогулок, где шагу нельзя было ступить без громкого оклика. Люди бежали, некоторые пели, другие кричали, все метались и спорили. Город безгранично открылся слову. Разнообразному, живому, подвижному, поминутно импровизировавшему речи, песни, лозунги, брань или искрометные афоризмы, а главное — диалоги меж незнакомцами. Слово упивалось самим собой, шалело от полной свободы, захлестнувшей его со всех сторон, и не всегда знало, что сказать, как в том признавалась одна подходящая случаю надпись: «У меня есть, что сказать, но не знаю что». Важен был сам акт высказывания, разбег, данный слову. Некоторые занимались любовью прямо на улице, тем самым проводя в жизнь один из ходовых лозунгов той весны: «Расстегивайте мозги не реже, чем ширинку». Еще один способ поиграть в санкюлотов, [22] рискуя лишь тем, что сулит удовольствие на скорую руку.
22
Санкюлот {франц. — sans culotte) — букв, «без штанов».
Но он не видел ничего, и ему нечего было сказать. Серый взгляд Розелена слепил ему глаза, вкус соли иссушал рот. Какому мужчине, какой женщине в этой толпе, упоенной собственным бунтом, мог он высказать то, что сжимало ему сердце с такой неистовой силой? Он был вне игры. Там, где для всех царила утопия и торжествовало вольное слово, для него все оборачивалось безучастностью и немотой. Даже писание отвергло его. Его, с детства хотевшего стать сообщником слов, вдруг вообще лишили всякого слова.
И диплом свой, недавно завершенный после шести лет учебы, он не будет защищать. Никогда. Он оставил его вместе с остальным хламом в своей покинутой комнате. Выстроенный с таким трудом, страстью и старанием, он его больше не интересовал. Ворох потерявших смысл слов. Впрочем, все эти слова, которые он, однако, так долго вынашивал и тщательно взвешивал, быть может, тоже растаяли, словно чернильный воск, прожгли бумагу вместе со страницами его писем и тетрадей. Какое ему теперь дело до этих умствований и копаний вокруг понятия предательства, когда он сам стал мучительным воплощением предателя?