Янтарное море
Шрифт:
5
Викторс Вэтра был упрям.
Он стоял перед полотном и продолжал работу, хотя сердце готово было остановиться от непосильной боли. Хорошо, что никто не наблюдал за ним. Посторонний человек, наверно, не выдержал бы и сказал:
— Ну что ты портишь картину?
Вэтра и сам ловил себя на том, что мазки ложатся неравномерно, синяя краска наползает на красную, создавая какие-то зеленые пятна, тогда как по замыслу картина должна быть в голубых тонах, ведь она и называется «Девушка и море…»
И все это из-за Анны.
Кто бы мог подумать, что жена художника, сама художница, вдруг вздумает ревновать мужа к натурщице! Хотя теперь-то Викторсу понятно, как это произошло.
В последние годы у Анны ничего не получалось, так, поделки, сладенькие рисунки для детского издательства, а ведь и она мечтала быть станковистом, мастером больших полотен. Но что делать, жизнь оказалась сложнее и труднее, чем думалось в дни молодости. Мало денег, много дерзаний, много денег — подальше от дерзаний. Сладенькие рисунки Анны давали больше, чем большие полотна Викторса.
Но вот и Викторс схватил удачу за яркий хвост. Это произошло в тот счастливый день, когда он увидел на берегу моря девушку, заглядевшуюся на далекий парус шхуны. Шхуна Викторсу была не нужна, его интересовало только лицо девушки, ее устремленная куда-то в голубую даль фигурка, которая, казалось, вот-вот оторвется от земли и полетит над морем в далекое зыбкое марево ранней весны, в голубизну, пронизанную и солнцем и отраженными от воды лучами.
Викторс не выдержал, свернул свой этюдник, неуклюже подошел к девушке, отрекомендовался. В этот мартовский день, когда на побережье еще никого не было, он оказался смелым и даже умелым ухаживателем. Правда, может быть, этюдник, повешенный через плечо, сыграл свою роль, девушка не убежала, даже руку протянула, когда он назвал себя. И отвечала на его наивные расспросы, больше похожие на анкету отдела кадров, нежели на беззастенчивое ухаживание, которого, может быть, она боялась. Во всяком случае, через несколько минут Викторс знал о ней достаточно много, чтобы высказать внезапную свою надежду: не позволит ли она написать ее на фоне моря, вот так, как она только что стояла? О, только маленький этюд! Не больше!
Мирдза — ее звали Мирдза Краулиньш, — сдержанно возразила, что никогда никому не позировала, разве только перед фотографическим аппаратом, где-нибудь на пикнике, но Викторс неожиданно обнаружил, что может быть первоклассным оратором. Кончилось тем, что она приняла навязанную им позу, но, боже мой! — как это оказалось неестественно, натянуто, неловко! Викторс готов был бранить себя последними словами, — ведь можно же было, не обращаясь к девушке, подкрасться и попытаться сделать набросок! А теперь ничего, ну просто совсем ничего не получалось!
Был субботний день. Помучившись часа полтора, измучив свою добровольную жертву, Викторс угрюмо захлопнул этюдник. Это с ним случалось часто — увидеть, но не победить. Материя непреклонна. Она редко переходит в видение. Теперь эта девушка будет сниться ему много ночей подряд, но по утрам, вскочив с постели, он ни разу не воскресит своих ночных видений. Краски окажутся неподатливыми, жухлыми, линии будут оборачиваться насмешливыми кривыми, задумчивость на этом нежном лице превратится в гримасу недоумения, все духовное, тонкое станет грубым, материальным, и он, разочарованный неудачник, однажды соскребет все с холста тупым мастихином и швырнет подрамник подальше, чтобы он не напоминал о неудаче. Их у Викторса и так слишком много…
Девушка вдруг робко спросила:
— Может быть, приехать завтра?
Викторс просиял. Сам он никогда не решился бы попросить продолжить этот неудачный сеанс.
Но она была умницей, эта маленькая Мирдза Краулиньш. Потом, значительно позднее, она рассказала Викторсу, что он был похож на обиженного, надутого маленького ребенка. Ничего себе ребенок, сто девяносто сантиметров роста, с бицепсами, как у тяжелоатлета, с грубым лицом, на котором война оставила столько морщин, что его можно принять за пятидесятилетнего! Еще позже Мирдза рассказала, что ее поразило, как такой огромный человек с толстыми ручищами может столь бережно обращаться с маленькими кисточками, так нежно касаться этими кисточками холста, оставляя чуть ли не мушиные следы, когда, казалось бы, он должен писать толстыми малярными кистями и, уж конечно, не на холсте, а прямо на стенах домов, вроде того, как это делал мексиканец Сикейрос… Нет, она была не глупа, эта маленькая Мирдза, она была довольно начитана для своих двадцати с чем-то лет, кое-где бывала, кое-что видела, вот знает же она Сикейроса, помнит репродукции Пикассо… Да, а где же она учится или училась?
Оказалось, она студентка филологического факультета. Вот откуда эти познания!
В город они возвращались вместе. Потом Викторс проводил ее до дома, оказалось, что она и живет неподалеку, на улице Криштиана Барона, а завтра они снова встретятся на том же месте, на взморье.
В воскресенье дело пошло так хорошо, что через два часа работы, продрогнув на неласковом мартовском ветру, они с удовольствием отыскали пустое кафе, долго сидели там, потягивая кофе. Мирдза даже не отказалась от рюмочки ликера.
Они обменялись телефонами. Мирдзе было далеко не безразлично, во что выльется мечта художника. Расстались они друзьями.
Через несколько дней Викторс вдруг выяснил, что не может вспомнить лицо Мирдзы Краулиньш. Миниатюрный этюд ничем не помогал ему. А Викторсу теперь казалось, что дело вовсе не в позе девушки на его новой картине, а именно в ее одухотворенном лице. Он столько раз перемазывал холст, что, отдай его под рентгеновскую экспертизу, эксперты могли бы насчитать у художника по крайней мере десять разных эпох творчества, как насчитывают их у Ван-Гога, или Пикассо. Вэтра, в их представлении, мог быть и «розовым», и «голубым», и «сентименталистом», и «имажинистом». Кем только он не был за эти две недели! Только автором картины «Девушка и море» не смог стать. Девушка была безлика, она была похожа на слепую. Известно, если художник не видит предмет своего искусства, то и полотна у него слепы.
Измучившись, Вэтра позвонил Мирдзе. Мирдза пришла к нему в мастерскую.
Ее тоже интересовала картина. Она не сказала — художник! Но Викторсу это и не требовалось. Он снова увидел ее лицо!
Теперь она приходила часто. Стояла в задумчивой позе у окна, — так ее легче было видеть у моря! — или сидела, забравшись с ногами, на диване, болтала, читала какую-нибудь свою книгу. По-видимому, у нее было мало друзей, только ее испанисты да книги. Сначала она даже понравилась Анне. Анна работала дома, не в мастерской, но приходила к мужу часто, то с горячим кофейником, то с неудающимся рисунком, то напомнить об обеде. Мастерская находилась на чердачном этаже того же дома, а Анна любила проявлять заботу о муже.
Картина продвигалась так быстро, как Вэтра мог только мечтать. Этюдами лица Мирдзы, ее фигурки и моря были увешаны все стены.
И вот несколько дней назад Анна, разглядывая почти законченную картину, вдруг сказала:
— Ты ее любишь! — и заплакала.
Это было такое невероятное обвинение, что Викторс вдруг словно онемел. А Анна хлопнула дверью и ушла.
С этого дня в доме начался тихий ад.
Мирдза не приходила. Может быть, ее тихий ангел шепнул ей, что Вэтре теперь не до нее. Может быть, началась весенняя сессия. Но Анна ревновала жестоко и безрассудно. Она ревновала Вэтру не только к Мирдзе, нет, она ревновала к возможному успеху картины, ревновала к мастерству, с которым Вэтра ухитрился написать это полотно.