Япония, японцы и японоведы
Шрифт:
Заведующие отделами института своих кабинетов не имели. Их личные столы и шкафы стояли в тех же комнатах, где собирались в явочные дни сотрудники этих отделов. Большинство научных сотрудников появлялись в стенах института лишь два-три раза в неделю по соответствующим явочным дням. Кое-кто бывал в институте и чаще, если ему требовалось работать в читальном зале.
Большое впечатление произвели на меня, новичка, и сами научные сотрудники института. Среди них было много именитых ученых старшего поколения, казавшихся мне со студенческих лет некими недосягаемыми небожителями. Теперь же они находились рядом и так близко, что их можно было, как говорится, потрогать рукой. Они расхаживали по тесным коридорам, чинно приветствовали друг друга и делились новостями. Были среди них академики и члены-корреспонденты: тюрколог В. А. Гордлевский, иранист Е. Э. Бертельс, знаток стран Юго-Восточной Азии А. А. Губер, японоведы Н. И. Конрад и Е. М. Жуков. Но еще больше там было "рядовых" профессоров и докторов наук. Но и они все были именитые ученые: А. М. Дьяков, Б. Н. Заходер, И. В. Авдиев, В. А. Масленников, Г. Д. Санжеев, Г. П. Сердюченко, Б. К. Пашков, А. Л. Гальперин, Х. Т. Эйдус и другие. В этой когорте ведущих советских востоковедов
На фоне названных выше знаменитостей не смотрелись эффектно работники института среднего поколения, не получившие по причине житейских трудностей тридцатых годов и военного лихолетья достаточной научной подготовки и академического воспитания. Они явно уступали корифеям старшего поколения и в интеллигентности, да и в профессиональном отношении. Что же касается только что пришедшей в институт молодежи, то вела себя эта молодежь достаточно скромно. К их числу относились такие выпускники аспирантуры ИВАН как Г. Ф. Ким, Г. Г. Котовский, Б. М. Поцхверия, Р. Т. Ахрамович, М. Ф. Гатауллин, В. А. Попов и некоторые другие.
Редакционно-издательский отдел, в котором я стал работать с ноября 1952 года, занимался не столько редакторской работой как таковой (редактировалось в отделе лишь серийное периодическое издание - "Ученые записки Института востоковедения"), сколько контрольным чтением работ, завершенных авторами и утвержденных отделами к сдаче в Издательство Академии наук с целью их публикации. Необходимость в таком контрольном чтении возникла в институте вскоре после его создания по причине того, что многие рукописи, признанные в отделах завершенными и готовыми к сдаче в издательство, в действительности нередко оказывались слишком сырыми, а утверждавший эти рукописи к печати Ученый совет института обычно не подвергал их тщательному просмотру и обсуждению. В результате "утвержденные" таким образом сырые рукописи отправлялись в издательство, а затем в большом количестве возвращались вскоре обратно в институт с резко критическими, а то и совсем разгромными отзывами издательских редакторов, отказывавшихся браться за их редактирование. Происходило это потому, что авторы многих плановых работ обычно не хотели возиться с доведением их до должного уровня с точки зрения стилистики, логического изложения и внешнего оформления, включая научный аппарат, списки использованной литературы и т.д. Вина тому заключалась не только в неаккуратности, спешке и безответственности авторов, которые по тем или иным причинам не укладывались в плановые сроки завершения своих рукописей и прибегали поэтому к авральным методам работы. Причины бывали и поглубже: они крылись нередко в порочности системы жесткого по срокам планирования творческого процесса (ведь труд ученого-востоковеда - это в какой-то мере творческий процесс), а также в профессиональной непригодности некоторых сотрудников института, в их врожденной неспособности к творческой научной работе. По настоящему выявлением людей бесталанных, непригодных к полноценной научной работе должны были бы заниматься руководители и коллективы сотрудников отделов. Но на практике так не получалось: никто в отделах не желал обострения отношений со своими коллегами, тем более что объективных критериев уровня пригодности тех или иных работников в таких сферах гуманитарных наук, как востоковедение, не существовало. Единственной мерой труда сотрудников института был листаж его рукописей. Эта сугубо количественная, но отнюдь не качественная мера соответствия научного работника своей должности остается, к сожалению, и по сей день основным показателем результативности труда в учреждениях Академии наук. А потому не только теперь, но и в те времена немалая часть сотрудников института думала лишь о том, как бы довести до запланированного количества страниц объем своих рукописей, не заботясь о качестве их содержания.
Не нес никто, как теперь, так и тогда, ответственности и за творческие способности, а равным образом за профессиональный и культурный уровень авторов готовившихся к публикации рукописей. При обсуждении якобы завершенных рукописей в отделах большинство участников обсуждения предпочитали во имя сохранения добрых отношений в коллективе либо отмалчиваться, либо ограничиваться частными, малозначительными замечаниями, но ни в коем случае не уличать авторов обсуждаемых работ в отсутствии задатков к научному творчеству, в халатном подходе к делу и тем более в невежестве. Не хотели, разумеется, и члены дирекции института тратить свое время на контрольное чтение работ. Вот поэтому-то в институте и был создан редакционно-издательский отдел, работникам которого вменялось в обязанность внимательно читать завершенные и утвержденные в отделах рукописи и вести затем все неприятные объяснения с авторами в тех случаях, когда таковые оказывались либо неряшливо оформленными, либо безнадежно убогими в научном отношении, либо попахивали плагиатом.
Заведовал тогда редакционно-издательским отделом солидный по своей комплекции и очень добродушный по характеру полковник в отставке, иранист по специальности Борис Васильевич Ржевин. Задачу свою он видел в том, чтобы как-то лавировать между отделами института, стремившимися сбагрить в издательство якобы завершенные рукописи, и издательством, редакторы которого не желали иметь дело с сырыми опусами, нуждавшимися в серьезной авторской доработке. Что же касается подчиненных Ржевина - сотрудников отдела, то все они, включая японоведа-лингвиста Н. А. Сыромятникова, индолога Н. М. Гольдберга, ираниста Н. И. Кузнецову и корееведа Г. Д. Тягай были весьма компетентными, приятными и интересными людьми, умевшими объективно ценить достоинства и недостатки поступавших в отдел рукописей и в то же время как-то ладить с теми авторами, которые не сумели довести свои произведения до нужной кондиции. Иногда, конечно, конфликты с подобными авторами все-таки возникали, но обычно последним приходилось в конце концов смирять гордыню и забирать свои рукописи на доработку во избежание ненужного шума. Случалось не раз и так, что заблокированные рукописи больше в наш отдел не поступали: их авторы совместно с заведующими отделами находили какие-то пути изъятия упоминаний об этих рукописях из издательских планов института и тихо хоронили их под каким-либо извинительным предлогом в отдельских шкафах. Но это уже нас не касалось - главная цель работы отдела состояла в том, чтобы беречь авторитет и честь института и не пропускать в Издательство Академии наук те рукописи, которые могли бы вызвать ярость издательских редакторов и дать повод дирекции издательства для жалоб в Президиум АН СССР на низкий уровень научной продукции института.
Моя работа в Институте востоковедения АН СССР началась, таким образом, с критического ознакомления с подготовленной для публикации продукцией научных работников института. Конечно, моя молодость (тогда мне было всего 28 лет) и отсутствие поначалу должного опыта не способствовали, естественно, весомости моей критики по адресу тех или иных солидных авторов, некоторые из которых приближались уже к пенсионному возрасту. Поначалу, в первые месяцы моего пребывания в институте, авторы статей и рукописных монографий из числа корифеев востоковедной науки относились ко мне как к надоедливой мухе и соглашались с моими замечаниями лишь затем, чтобы не портить себе нервы в споре с каким-то юнцом. Но нередко мне приходилось тыкать их носом в заведомо постыдные для них оплошности, и постепенно они стали считаться со мной в большей мере, чем сначала. Конечно, в объяснениях с авторами я старался избегать споров, задевающих самолюбие пожилых титулованных особ. Что же касается людей помоложе, то с ними приходилось вести беседы более жесткие, хотя и с ними я старался не попадать в конфликтные отношения.
Работа в редакционно-издательском отделе стала для меня полезной школой академической жизни. Спустя года три у меня постепенно исчез комплекс собственной неполноценности при обращении с обитателями востоковедного Олимпа. Я уже знал истинную цену их способностям и талантам не понаслышке, а по качеству их рукописных произведений, да и они стали относиться ко мне более уважительно, чем ранее.
Но лавры придирчивого критика незавершенных трудов иранистов, индологов, китаистов и других востоковедов меня нисколько не прельщали, хотя после перехода Б. В. Ржевина на работу в журнал "Советское востоковедение", издававшийся нашим институтом, дирекция поручила мне исполнение обязанностей заведующего редакционно-издательским отделом. Мои помыслы с самых первых дней работы в ИВАНе были направлены на переход в отдел Японии, с тем чтобы все свое рабочее время я смог бы расходовать на японоведческие дела.
Поначалу переход в названный отдел казался мне делом недалекого будущего. Для этого создались вроде бы благоприятные предпосылки. В частности, заведующий отделом Е. М. Жуков согласился на то, чтобы отдельные служебные задания я получал по плану этого отдела как японовед из расчета половины общего рабочего времени. К тому же партком института поставил меня на учет в партийную организацию отдела Японии. И таким образом, не будучи формально работником отдела, я все-таки закрепился в нем как десантник на предмостном плацдарме с расчетом на полный переход в дальнейшем в этот самый крупный центр советского японоведения.
Однако вскоре выяснилось, что моему переходу в отдел Японии решительно противилась старший научный сотрудник этого отдела М. И. Лукьянова, сумевшая подчинить своему влиянию не только группу своих коллег-экономистов, но и самого заведующего отделом Е. М. Жукова, который в большей мере был занят делами дирекции, а персональные вопросы был склонен доверять Лукьяновой. Эта невзрачная на вид маленькая женщина, с неподвижным, каменным лицом и рыбьими глазами, была буквально одержима стремлением к власти и не терпела людей с независимым мнением. К тому же она была подвержена влиянию всяких коридорных сплетен. Как я узнал впоследствии, при моем появлении в институте одна из ее тогдашних приятельниц дала мне какую-то весьма нелестную характеристику. По-видимому, это была И. Я. Бурлингас, с которой в студенческие годы я учился в МИВе и нередко, в качестве комсомольского лидера, критиковал ее за пассивное отношение к общественным поручениям. И, видимо, поэтому я вскоре почувствовал предубежденное отношение ко мне Лукьяновой. А затем это скрытое предубеждение переросло в довольно открытую неприязнь, в чем я и сам был, наверное, виноват. Дело в том, что при обсуждении на отдельском партийном собрании установок XIX съезда КПСС на всемерное развитие в стенах научных учреждений критики и самокритики я слишком опрометчиво с присущей молодости неосмотрительностью обратил внимание на отсутствие в отделе требовательного подхода сотрудников к работам своих коллег. В качестве иллюстрации я сослался на слишком гладкий и скучный ход предварительного обсуждения в отделе рукописи М. И. Лукьяновой, подготовленной для сдачи в издательство. Лукьянова тогда промолчала, как бы не заметив этой реплики, но в дальнейшем стала резко негативно отзываться обо мне за спиной.
А между тем в начале 1953 года в отделе Японии случилось чрезвычайное происшествие - вернее, не в отделе, а в семье заведующего отделом Е. М. Жукова. Как-то в один из явочных дней среди сотрудников института пронесся слух: "Ида Евсеевна Цейтлин, жена Евгения Михайловича Жукова, покончила жизнь самоубийством". Меня это известие поразило потому, что всего неделей-двумя ранее до того состоялась успешная защита Идой Евсеевной кандидатской диссертации на тему, очень близкую к теме защищенной мною рукописи. Месяца за два до того я даже передал ей автореферат своей диссертации и получил от нее похвальный отзыв. Известно было также, что незадолго до получения Идой Евсеевной ученой степени кандидата наук состоялся переезд семьи Жукова в новую великолепную по тем временам квартиру в престижном высотном доме на Котельнической набережной. Казалось бы, чета Жуковых обретала все условия для счастливой жизни и вот... такая беда. В последующие дни известна стала сотрудникам института и причина этого странного самоубийства - ревность. В записке, оставленной женой Жукова в новой квартире, где она повесилась на крюке для люстры, было написано: "Без Евгения жить не могу". Выяснилась тогда же и причина ревности. Это была любовная связь Жукова с одной из секретарш, сидевших за столами у дверей директорской комнаты,- молодой женщиной с экстравагантной внешностью. Самоубийство произошло сразу же после того, как Жуков сообщил жене о своем намерении прервать свой брак с нею и вступить в новый. Реакция оказалась никем не предвиденной.