Япония, японцы и японоведы
Шрифт:
В отличие от выпускников-китаистов, которых различные практические организации и ведомства вербовали себе на работу еще до окончания института - столь велика была в них потребность, спрос на выпускников-японоведов был ограничен. По этой причине многие из моих однокашников, окончивших МИВ летом 1949 года, были вынуждены соглашаться на работу не по специальности. Хотя в соответствии с дипломами выпускники японского отделения института получали квалификацию "референтов-переводчиков по Японии", тем не менее многим из них пришлось в дальнейшем работать в учреждениях, не имевших никакого отношения к Стране восходящего солнца, в частности в общеобразовательных школах в качестве преподавателей английского языка. Правда, значительная часть выпускников мужского пола поступила тогда на работу в закрытые военные учреждения, связанные с МГБ и МВД, где в перспективе не исключалась и работа по специальности. Что же касается меня, то мне как и Д. Петрову, В. Денисову и нескольким другим выпускникам-японоведам, получившим дипломы с отличием, дирекция МИВ предложила поступить в аспирантуру института. Для меня это была большая удача, т.к. научная работа вполне отвечала моим помыслам о будущем.
Глава 2
АСПИРАНТСКАЯ ЖИЗНЬ
НАЧИНАЮЩЕГО ЯПОНОВЕДА
В КОНЦЕ 40-х - НАЧАЛЕ 50-х ГОДОВ
Почему возник вопрос о фашистской
сущности власти японской военщины
Три года аспирантуры не были для меня потерянным временем. Это был период, когда в отличие от студенческих лет у меня было больше свободы, больше возможности планировать свои занятия по собственному усмотрению. В студенческие годы уйма времени уходила на ежедневные поездки в институт на лекции и практические занятия. А после лекций приходилось часто задерживаться в институте допоздна по делам, связанным с общественной работой. С домашними же занятиями приходилось сидеть обычно по вечерам. Иное дело аспирантская жизнь - в первый год, когда требовалось сдать кандидатские экзамены, я мог целыми днями читать нужную литературу либо дома, либо в библиотеках, планируя свое время так, как мне было удобно. А два последних года меня целиком захватила работа над диссертацией.
Именно тогда приучил я себя к повседневному труду за столом и, что самое важное, к умению отказывать себе в таких удовольствиях как частые встречи с друзьями, регулярные занятия спортом или увлечение чтением художественной литературой. Отчетливо понимая, что аспирантуру мне надо было закончить в срок, т.е. за три года сдать экзамены и положить на стол готовую диссертацию, я двигался к цели довольно-таки упорно, позволяя себе отдых и развлечения лишь в каникулярные дни. Мне нисколько не жаль того времени, которое в годы аспирантуры было затрачено главным образом на получение знаний и навыков самостоятельной работы над текстами собственных рукописей. Такие навыки обретаются не сразу. Проходят годы, прежде чем у молодого научного работника появляется умение сосредоточиваться, потом давать ход мысли, потом, когда мозг втягивается в работу, ловить и фиксировать каждую возникающую мысль на бумаге, а затем приводить все написанное в порядок, редактируя и шлифуя текст. Также, вероятно, работают и писатели. Разница только в том, что мыслью писателя движет чаще всего его фантазия, а мысль научного работника должна переваривать и приводить в систему собранные им сведения и высказывания предшественников.
Помогло мне сосредоточиться на аспирантских занятиях и тогдашнее весьма скромное имущественное и финансовое состояние моей семьи, включавшей жену - такую же аспирантку, как я,- и мать. Мой семейный и личный бюджет не позволял мне отвлекаться от аспирантских занятий и допускать в своем повседневном быту какие-либо излишества. Не стоит в данном случае считать излишеством летние поездки по дешевым туристским путевкам на Кавказ и Черное море. Деньги на эти путевки выкраивались из наших скромных аспирантских стипендий, хотя в те времена, в отличие от нынешних, размеры этих стипендий были достаточно велики, чтобы не нищенствовать, а жить на уровне среднего служащего какой-либо государственной конторы (аспирантская стипендия в МИВе составляла в те годы около одной тысячи рублей в месяц). В ходе летних поездок на юг мне и жене приходилось соблюдать строгий режим экономии и расходовать деньги по минимуму с расчетом, чтобы к моменту возвращения в Москву еще оставалось бы несколько рублей на оплату такси для переезда от вокзала до дома. О "красивой" жизни на юге осталось у меня такое впечатление: в 1950 году мы с женой путешествовали на лайнере "Россия" из Одессы в Сочи, купив самые дешевые палубные билеты. Три ночи в Одессе, Ялте и Новороссийске мы спали, как бомжи, под открытым небом на продуваемых холодным ветром скамейках палубы, уступая днем места на этих скамейках важным персонам первого класса.
Предельно скромны были в период аспирантуры и еда, и одежда, и обстановка той маленькой четырнадцатиметровой комнаты в общей квартире старого дома в Зарядье, в которой в дневные часы мне приходилось временами работать над диссертацией.
Случился, правда, в те годы один зигзаг в моих аспирантских занятиях. Постоянная ограниченность в деньгах побудила меня на втором курсе аспирантуры к поиску побочных заработков. Поводом тому послужила встреча с одним из моих сокурсников, который поведал мне, что он неплохо зарабатывает на чтении лекций в качестве "члена-соревнователя" общества "Знание". "Напиши лекцию, например, на тему о политической ситуации на Дальнем Востоке,- сказал он,- отдай ее на утверждение в правление общества "Знание", а затем, если текст лекции будет утвержден, тебе выдадут путевку "Общества" на чтение в различных аудиториях. Пока ученой степени у тебя нет, будешь называться "членом-соревнователем". Платить тебе будут, разумеется, меньше, чем кандидатам наук или докторам, но читай лекции почаще - и будешь зарабатывать столько же, сколько и доценты. Во всяком случае, это будет в два раза больше, чем твоя нынешняя аспирантская стипендия". Такой совет показался мне соблазнительным, и вот, отложив в сторону работу над диссертацией, я занялся написанием лекции, придумав ей претенциозный заголовок: "Победа революции в КНР и перспективы развития революционного движения в Юго-Восточной Азии". Написание текста этой лекции отняло у меня почти месяц, так как за отсутствием на русском языке книг, статей и прочей информации по взятой мною теме мне пришлось пойти в библиотеки и углубиться в иностранные книги и зарубежную периодику. Занимался я этой темой ежедневно с утра и до вечера. Когда же месяц спустя я принес с трепетом в правление общества "Знание" свой опус, отпечатанный за плату на машинке, то референт, сидевший в правлении, смерил меня равнодушным взглядом, взял рукопись, небрежно бросил ее на стол и пообещал вернуть с отзывом недели через две. Прошло, однако, более пяти недель, прежде чем мне вернули рукопись назад вместе с убийственным отзывом, подписанным неким кандидатом наук М. Коганом. Начинался этот отзыв, как помнится, так: "Вместо того чтобы опереться на основополагающие указания, содержащиеся в докладе Г. Маленкова на минувшем пленуме ЦК КПСС, молодой автор лекции занялся изложением какой-то отсебятины, что недопустимо для лектора общества "Знание"..." И в таком разгромном духе был выдержан почти весь текст этого отзыва. И лишь в конце была выражена надежда, что в случае "коренной переработки рукописи" автору может быть доверено ее использование в качестве лекции. Я взял отзыв и молча удалился, обманутый в своих ожиданиях, посрамленный и глубоко возмущенный несправедливостью и высокомерием рецензента. Но после зрелых размышлений дома я сделал один очень важный, "судьбоносный" для моей научной карьеры вывод: "надо поставить точку - забыть о побочных заработках и до окончания аспирантуры заниматься только диссертацией и ничем иным". Так я и поступил, забросив и лекцию, и отзыв в какой-то ящик стола, откуда никогда в дальнейшем их и не вынимал.
И это был правильный вывод: все последующие полтора года пребывания в аспирантуре ушли у меня на работу только над диссертацией. И лишь поэтому удалось мне уложится в срок и защититься буквально за два дня до фактического окончания срока аспирантской учебы.
Тему диссертации мне утвердили на кафедре поначалу такую: "Военно-фашистский режим в Японии в годы второй мировой войны". Вскоре мне стало ясно, что в наших библиотеках, включая Ленинскую, литературы по данной теме имеется очень мало. Да это и не удивительно: во время войны московские библиотеки пополнялись свежими книгами и периодическими изданиями лишь в очень ограниченном количестве, а поступления из Японии практически отсутствовали. Не знаю, что бы я написал и смог ли вообще написать что-нибудь, если бы мне не помог счастливый случай. А произошло вот что: нежданно-негаданно в книгохранилище нашего института (по чьему указанию - неизвестно) привезли и выгрузили навалом трофейные книжные и журнальные фонды из библиотеки исследовательского центра концерна "Мантэцу", захваченной в Маньчжурии нашей армией в 1945 году. Понадобилось несколько лет, чтобы эти книги были доставлены в Москву, а в Москве чиновники правительственных ведомств не захотели возиться с этими книгами, основную массу которых составляли издания на японском языке. В результате целая комната в подвале института оказалась завалена привезенными из Маньчжурии "трофеями".
На разборку этих книг выделили двух-трех преподавателей японского языка и двух аспирантов, в том числе меня. И это стало для меня чем-то вроде манны небесной. В моих руках оказались не только десятки книг, изданных в Японии в годы войны, но самое главное - ряд периодических изданий и прежде всего еженедельники агентства "Домэй Цусин". Именно в этих еженедельниках излагались в хронологическом порядке и со всеми подробностями сведения, касавшиеся тех внутриполитических событий, которые происходили в Японии в 1939-1941 годах, когда японские правящие круги готовились к вступлению в войну за передел мира и установление японского господства над Восточной Азией и Тихим океаном. Поэтому последние полтора года аспирантуры многие дневные часы я проводил в подвальном помещении института сначала за разборкой и сортировкой трофейной литературы, а потом в одной из комнатушек того же подвала, где находился спецхран (т.е. специальное закрытое хранилище литературы, допуск к использованию которой имели лишь преподаватели и аспиранты, да и то не все). Выносить эти японские книги в общий читальный зал и тем более за пределы библиотечных помещений тогда категорически запрещалось. Но это уже не было существенной помехой для работы.
Ощущая под рукой такое количество информации о японской внутренней жизни предвоенных и военных лет, какой наверняка не обладал в те годы никто в Москве, я чувствовал себя первопроходцем, проникшим в неизведанные соотечественниками дебри истории, и это ощущение окрыляло меня. С этого времени работа над диссертацией стала двигаться быстро вперед, увлекая меня все больше и больше. Все, что я находил в японской литературе, казалось мне тогда крайне важным, заслуживающим упоминания - в результате рукопись моя стала разбухать как на дрожжах. К моменту вынесения диссертации на защиту ее объем превысил 400 машинописных страниц. А что касается ее содержания, то я настолько углубился в детали событий, предшествовавших вступлению Японии в войну с США и Англией, что не смог уже охватить своим исследованием последующие годы - годы самой войны на Тихом океане. Пришлось в связи с приближением срока окончания аспирантуры срочно просить руководство кафедры о сокращении хронологических рамок моей темы. Мой научный руководитель Э. Я. Файнберг и заведующий кафедрой стран Дальнего Востока Г. Н. Войтинский дали на это согласие, и в результате я подготовил диссертацию на иную, чем было намечено ранее, тему: "Установление военно-фашистского режима в Японии накануне войны на Тихом океане (1940-1941 годы)".
Тема диссертации оказалась не столь простой, как это могло показаться со стороны. Дело в том, что вскоре я столкнулся с принципиальным теоретическим вопросом, широко обсуждаемым и по сей день, спустя полвека после окончания второй мировой войны, и не получившим до сих пор однозначного и приемлемого для всех ответа. Суть этого вопроса сводится к следующему: "Что такое фашизм?" О фашизме в Германии, Италии, Испании и в некоторых других странах Европы в то время были уже написаны кое-какие книги и статьи. Однако о японском фашизме в 30-х годах была написана лишь одна книга двух авторов: Танина и Иогана. Но два обстоятельства ограничивали возможность использования этой книги. Во-первых, там речь шла лишь о японском фашистском движении начала 30-х годов, а во-вторых, это было закрытое издание, известное больше за рубежом, чем среди нашей научной общественности. У нас она замалчивалась, как видно потому, что ее авторы, писавшие под псевдонимами, были в то время репрессированы. Что же касается книг и статей советских авторов второй половины 30-х - начала 40-х годов, то там серьезного анализа внутренней политики правящих кругов не давалось, хотя вскользь эта политика именовалась либо "милитаристской", либо "фашистской".
Что же касается японских консервативных государственных деятелей и историков, то в их высказываниях, относящихся к истории довоенной и военной внутренней политики японских правящих кругов, термин "фашизм", как правило, отсутствовал. Избегало применять этот термин и большинство американских авторов, писавших о том, что происходило в Японии накануне ее вступления в войну с США и Великобританией. Установленный в этот период в Японии режим именовался ими чаще всего "тоталитарным". Этим термином продолжали пользоваться американские историки и в послевоенные годы. В условиях усиливавшейся "холодной войны" употребление этого термина дало им возможность ставить на одну доску антиподные по своей социальной природе режимы: советскую власть в СССР и фашистскую диктатуру в Германии и Италии. К тому же, как я вскоре обнаружил, в послевоенной японской литературе, включая и книги некоторых членов Коммунистической партии Японии, прочно возобладала тенденция отмежевывать Японию от гитлеровской Германии и именовать установленный в Японии накануне войны на Тихом океане режим "средневековым милитаризмом". Именно в конце сороковых - начале пятидесятых годов по этому вопросу развернулись в Японии острые дискуссии, как в рядах Коммунистической партии, так и в среде японских историков-марксистов.