Япония, японцы и японоведы

Латышев Игорь Александрович

Что касается личных качеств П. П. Топехи, то как ученый он выделялся своим стремлением к неторопливому, обстоятельному изучению источников. В то же время это был человек упрямый, способный внешне спокойно, но упорно отстаивать свои взгляды. О научной работе он мечтал еще в молодые годы, но обстоятельства сложились так, что в полной мере он приобщился к ней лишь в конце 40-х - начале 50-х годов. И занимался он этой работой с явным удовольствием, отдавая ей большую часть своего времени даже в выходные дни и отпускные периоды. В те годы Петр Павлович все глубже и глубже вникал в проблемы японского рабочего и профсоюзного движения, которым он когда-то интересовался ранее, еще до войны. В середине 50-х годов он по праву стал лидером этого направления работы советских японоведов. Но параллельно его внимание стали привлекать и общие вопросы послевоенной истории Японии. В лице П. П. Топехи отдел Японии Института востоковедения АН СССР имел солидного, надежного и перспективного исследователя, что и подтвердилось в дальнейшем.

Среди молодых

работников отдела Японии обращал на себя внимание красивый статный мужчина - Вадим Алексеевич Попов, внешность которого соответствовала скорее облику дипломата, чем ученого. Да и сам Попов в молодые годы собирался работать в дипломатической сфере и даже окончил Высшую дипломатическую школу при МИДе СССР. Однако неожиданно возникшие осложнения, связанные обычно у красавцев-мужчин с так называемыми ошибками молодости, привели к тому, что в те времена "строгих нравов" Вадиму Алексеевичу пришлось забыть о дипломатической карьере и заняться научной работой... Будучи человеком одаренным, работоспособным и целеустремленным, он быстро утвердил себя в академической сфере. Главной сферой его научных интересов стали аграрные проблемы и крестьянское движение Японии. Защитив в 1951 году кандидатскую диссертацию по послевоенной земельной реформе в Японии, В. А. Попов стал в последующие годы наиболее авторитетным знатоком проблем, связанных с жизнью послевоенной японской деревни. Способствовало научным успехам Вадима Алексеевича прежде всего его добросовестное, вдумчивое отношение к использовавшимся им статистическим данным и прочим источникам. Благоприятно сказывалось на положении В. А. Попова в институте и еще одно его качество: умение ладить с начальством, включая таких черствых и капризных людей как ставшая тогда заведующей отделом Японии М. И. Лукьянова. В этой связи поначалу несколько прохладным было его отношение ко мне как к человеку, вызывавшему активную нелюбовь Лукьяновой. Но, искренне уважая Попова за ум и успехи в науке, я стремился преодолеть его холодность и наладить с ним добрые отношения. И мне это, судя по всему, удалось: в дальнейшем в течение ряда лет мы довольно тесно сотрудничали с Поповым. Иногда я был титульным редактором его публикаций, а еще чаще он брался редактировать мои рукописи. В этом качестве Вадим Алексеевич был очень "удобен" для меня. Будучи проницательным человеком и прагматиком, он прекрасно понимал, как нужно вести себя с издательскими редакторами, занимавшимися обычно ненужной правкой рукописей лишь для того, чтобы создать видимость своего активного участия в подготовке этих рукописей к печати. Беря на себя ответственность за качество текста, Попов таким путем прикрывал мои рукописи от ненужных умствований и бесполезной стилистической правки издательских редакторов, не вторгаясь и сам без острой необходимости в мои рукописные тексты.

Довольно большую активность проявляла в отделе Японии Инесса Яковлевна Бурлингас (девичья фамилия Бедняк). Японское отделение МИВ она окончила одновременно со мной в 1949 году, а затем находилась в аспирантуре Тихоокеанского института АН СССР, преобразованного вскоре в Институт востоковедения АН СССР. Свою кандидатскую диссертацию Бурлингас защищала на тему "Мюнхенская политика США и Англии как фактор усиления японской империалистической агрессии (июль 1937 - сентябрь 1939 года)". В дальнейшем главной темой ее научных изысканий стали вопросы внешней политики Японии. И в этой области она достигла значительных результатов, став автором ряда серьезных научных публикаций. К их числу относились, например, такие книги как "Японская агрессия в Китае и позиция США (1937-1939 гг.)" и "Япония в период перехода к империализму".

Помимо аналитических и творческих способностей, И. Я. Бурлингас в отличие от ряда других женщин, избравших свой профессией востоковедные науки, обладала незаурядными бойцовскими качествами и проявляла постоянно агрессивность в отношении ряда своих коллег по работе. Зачастую она ввязывалась в такие научные дискуссии, которые затем перерастали в личные ссоры. По этой причине со второй половины 50-х годов крайне осложнились отношения И. Я. Бурлингас с М. И. Лукьяновой, что привело к переходу Инессы Яковлевны в Институт Китая АН СССР, переименованный затем в Институт Дальнего Востока АН СССР. Инесса Яковлевна не поладила и с оказавшимся там в качестве заведующего сектором Японии Д. В. Петровым. В связи с этим из сектора Японии Бурлингас перешла в другое подразделение того же института, а центр тяжести ее исследований с вопросов японской внешней политики переместился на вопросы внешней политики КНР.

В середине 50-х годов к работе в отделе Японии приступили две молодые женщины, которые в дальнейшем не только сошлись во вкусах и взглядах на Японию и японцев, но и стали соавторами ряда научных публикаций. Я имею в виду Нину Ивановну Чегодарь и Лидию Диомидовну Гришелеву. Нина Ивановна занялась изучением современной японской литературы, включая творчество писателя-коммуниста Кобаяси Такидзи, погибшего в 30-х годах в тюремных застенках, а также молодых демократических писателей послевоенного времени. В этой сфере ее исследования перекликались с работами Веры Васильевны Логуновой, занимавшейся в стенах Института востоковедения АН СССР изучением творчества Миямото Юрико и других японских писателей-коммунистов. Но в середине 50-х годов Нина Ивановна еще только приступала к тем исследованиям, которые создали в дальнейшем ей имя в советском японоведении. То же можно сказать и о Лидии Диомидовне, защитившей в 1953 году кандидатскую диссертацию, посвященную японскому демократическому движению в области литературы и искусства. В те годы Лидия Диомидовна еще только начала утверждать себя в качестве ведущего знатока японской культуры.

В числе сотрудников института было в середине 50-х годов еще несколько японоведов, занимавшихся историей и современными социальными проблемами Японии. К их числу относились Козоровицкая А. Б., Иофан Н. Д., Кирпша М. Н., Перцева К. Т., но с ними в те годы я ни по научным делам, ни в личном плане почти не соприкасался, и поэтому мне трудно сказать о них что-либо конкретное.

Что касается японоведов-экономистов, то наряду с М. И. Лукьяновой, о которой речь шла выше, к ним относились два сотрудника отдела: Николай Анастасович Ваганов и Алексей Иванович Стадниченко, получившие в 20-30-х годах японоведческое образование, но потом в силу ряда независимых от них причин переключившиеся на преподавание или же на изучение других вопросов. А это, естественно, не могло не отразиться на их вкладе в японоведение. Если измерять этот вклад числом книг и статей, то он к середине 50-х годов оказался меньшим, чем, к примеру, вклад той же М. И. Лукьяновой. К тому же у обоих из них были трудности с японским языком.

Отношение этих двух японоведов ко мне было вполне дружественным. Добрые контакты сложились у меня в те годы, в частности, с Н. А. Вагановым, человеком порывистым, слегка амбициозным и постоянно готовым к ведению споров со своими коллегами. Обычно им двигало при этом искреннее стремление к выявлению какой-либо научной истины. Ко мне симпатии Николая Анастасовича особенно возросли после того, как резко обострились его отношения с М. И. Лукьяновой, ставшей после ухода из отдела Е. М. Жукова его непосредственным начальником. Ваганова раздражало и возмущало неуемное стремление этой женщины культивировать среди японоведов дух религиозного почитания постулатов марксизма-ленинизма. В институте Ваганов казался человеком мрачноватым и воинственным, а между тем в домашней жизни он вел себя как кроткий семьянин, обожавший свою приятную, заботливую жену. Кстати сказать, с четой Вагановых, а также с П. П. Топехой мне довелось в 1954 отдыхать вместе в Крыму, в Мисхоре, где мы не раз встречались не только на пляже, но и в застольной обстановке.

Что же касается Алексея Ивановича Стадниченко, то он занимался в институте вопросами географии Японии. Он стал автором географических разделов в подготовленных институтом справочных изданиях. Но его возможности изучения Японии были ограничены слабым знанием японского языка. Алексей Иванович это хорошо понимал и старался компенсировать свою профессиональную слабость прилежным отношением к любым поручениям руководства и активной общественной деятельностью.

При всем моем предвзятом отношении к М. И. Лукьяновой и к ее научно-организаторской деятельности я вижу ее заслугу в том, что в те годы она привлекла к учебе в аспирантуре, а затем и к работе в отделе Японии ИВАНа двух молодых японоведов, окончивших МИВ в те же годы, что и я, но попавших при распределении не в те учреждения, где им хотелось бы работать. Я имею в виду Виктора Алексеевича Власова и Седу Багдасаровну Маркарьян. Оба эти молодые японоведы, уже будучи в аспирантуре, проявили себя серьезными, способными исследователями японской экономики. С их приходом в Институт востоковедения АН СССР удельный вес выпускников МИВ в среде японоведов стал более заметным, чем прежде, а я обрел в их лице давно знакомых мне друзей.

Наряду с сотрудниками отдела Японии Страну восходящего солнца изучала в институте и группа весьма компетентных специалистов в области филологии и лингвистики. Речь идет прежде всего об академике Н. И. Конраде, а также о научных сотрудниках института: А. Е. Глускиной, К. А. Попове и Н. А. Сыромятникове.

К сожалению, в те годы с Николаем Иосифовичем Конрадом мне общаться почти не довелось. Появлялся он тогда в институте гораздо реже, чем другие видные ученые старшего поколения. Считалось, что он нездоров, а поэтому к его отсутствию в явочные дни все относились с пониманием. Нередко его вообще не было в Москве: он либо жил на своей даче на Рижском взморье, либо в подмосковном академическом доме отдыха "Узкое". По рассказам близких к нему людей он вел довольно замкнутый образ жизни. Частый доступ к нему имели лишь ограниченное число его бывших учеников и аспирантов. Его супруга Наталья Исаевна Фельдман очень бдительно следила за тем, чтобы избавить его от всяких неожиданных визитов и тем самым сберечь ему время для полезной научной работы.

В те годы Николаю Иосифовичу перевалило уже за шестьдесят. Для настоящего большого ученого-мыслителя это был, наверное, самый творческий, самый плодовитый период, когда обобщались и приводились в систему накопленные ранее знания, формировались собственные взгляды на науку и ход мировых событий. И прав был Николай Иосифович, когда под благовидным предлогом нездоровья или особой занятости он не растрачивал попусту свое время на поездки в институт и сидение там в явочные дни, а занимался научным творчеством в подлинном смысле этого слова. И как видно из изданных в последствие его научных трудов, в 50-е годы он написал больше содержательных статей, чем те именитые работники, которые старательно соблюдали графики приходов в институт и присутствия на различных научных и партийных мероприятиях.