Япония, японцы и японоведы
Шрифт:
Будучи членом КПСС с пятнадцатилетним стажем, я не видел ничего предосудительного ни в преобладании коммунистов среди ведущих научных сотрудников института, ни в деятельности самой партийной организации, которая в ряде случаев играла роль противовеса администрации, возглавлявшейся директором института. Ведь зачастую не столько дирекции, сколько парткому института приходилось разбирать и гасить те конфликтные ситуации, которые возникали в тех или иных отделах института, а также в личных взаимоотношениях отдельных сотрудников. Дирекция вступала в действие обычно лишь в тех редких случаях, когда партийная организация оказывалась неспособной решить слишком острый или слишком сложный конфликтный вопрос. Чаще же всего партком был в нашем институте, как и в других академических учреждениях, той инстанцией, в которую обращались за помощью все те, кто считал себя пострадавшим от несправедливостей как руководителей отделов и секторов, так и всей дирекции. Поэтому выборам в партком придавалось значение.
На перевыборное партийное собрание я шел без особого интереса, ибо никаких суждений о деятельности дирекции и прежнего парткома
Но собрание окончилось для меня сюрпризом с большими и неоднозначными последствиями. Дело в том, что при выдвижении кандидатур в члены нового партийного комитета института кто-то из присутствовавших в зале выдвинул и мою кандидатуру. Не берусь судить, было ли это сделано по согласованию с прежним партийным руководством, возглавлявшимся Г. Ф. Кимом, или самостийно. Но, оказавшись в списке кандидатов в члены парткома, я понял, что брать самоотвод мне не к лицу. Ведь я вернулся в институт в ореоле удачливого корреспондента центрального партийного органа КПСС с репутацией опытного специалиста-японоведа, давнего работника института, знающего специфику академической работы и не запятнавшего себя ранее какими-либо скандалами. Что я мог сказать собранию? "Не трогайте меня, я хочу уйти с головой в написание очередной монографии..." Никто бы из присутствующих такого эгоизма не одобрил: "Все мы пишем монографии". Поэтому возражать я не стал в надежде взять себе в парткоме какой-то ограниченный конкретный участок работы и выполнить свой долг перед партийной организацией, если она окажет мне такое доверие.
Но мои скромные помыслы не оправдались. Все обернулось на практике иначе. На первом заседании нового парткома, состоявшемся сразу же после выборов, А. И. Чичеров и некоторые другие молодые, энергичные и радикально настроенные члены вновь избранного партийного руководства, стремясь, по-видимому, избавиться от парткомовских завсегдатаев, многократно возглавлявших ранее парторганизацию института, попытались избрать меня секретарем парткома как человека свежего и непредвзятого. Но после моего решительного отказа секретарем парткома был избран мой давнишний друг со студенческих лет Вадим Солнцев, которого, кстати сказать, рекомендовал на этот пост и представитель районного комитета партии. Мне же пришлось все-таки согласиться взять на себя почетную обязанность его заместителя по идеологической работе. Моя предшествующая работа в "Правде" стала и в данном случае главным аргументом в пользу именно моего выдвижения на этот пост. Так неожиданно над моими давними планами погружения с головой в творческую научную работу нависла нерадостная перспектива превращения меня в партийного босса, что никак не отвечало моим помыслам о будущем. Такая перспектива стала еще более реальной спустя несколько месяцев, когда В. М. Солнцев надолго заболел и мне пришлось чуть ли не до истечения срока полномочий парткома исполнять его обязанности.
Но этим дело не кончилось: пока я замещал Солнцева, меня заприметило руководство Бауманского РК КПСС. Райкомовские работники не любили часто менять руководителей первичных партийных организаций, тем более таких крупных, какой была парторганизация Института народов Азии с числом членов свыше четырехсот человек. К тому же партийной организации нашего института принадлежала в Бауманском райкоме особая роль. Из ее рядов в распоряжение райкома направлялось наибольшее число квалифицированных лекторов-международников и пропагандистов, а в дни избирательных кампаний весьма большое число агитаторов. Поэтому интересы райкома требовали, чтобы секретарем парткома института был "надежный человек", за которого райкомовские работники могли бы ручаться перед вышестоящими инстанциями, а конкретнее говоря, перед Московским горкомом партии. А кто по мнению райкомовских руководителей мог быть надежнее, чем бывший, и притом отмеченный правительственными наградами, корреспондент газеты "Правда"? Вот почему, когда подошел срок перевыборов парткома, райкомовские руководители обратились не только ко мне, но и к директору института Б. Г. Гафурову с настойчивыми пожеланиями сделать меня руководителем партийной организации института. Возражать против этого у Гафурова не было оснований. За прошедший год наши отношения с ним не ухудшились. Хотя некоторые амбициозные молодые члены парткома, хорохорясь на глазах у общественности, пытались иногда затевать какие-то споры с дирекцией по каким-то не столь уж принципиальным и важным с моей точки зрения вопросам. Я, откровенно говоря, старался избегать разжигания подобных споров, хотя подчас в частных вопросах и соглашался с теми, кто занимался критикой дирекции. Желания обострять отношения с Гафуровым по пустякам у меня не было еще и потому, что я ясно представлял себе особенности восточного характера Гафурова человека, для которого административная власть была главной целью и смыслом его жизни. Гафуров мог многое делать и делал для поднятия престижа института во имя улучшения условий труда его сотрудников, но делал он все лишь тогда, когда его деятельность получала уважительный, одобрительный отклик у сотрудников института, о чьих настроениях он получал от доверенных лиц подробную информацию. Те же люди, которые относились к его деятельности критически и пытались ставить палки в колеса, вызывали у Гафурова затаенную неприязнь, они провоцировали его подчас на поступки, не отвечавшие интересам дела. Перевоспитывать Гафурова было бесполезно, и поэтому я видел свою задачу в том, чтобы избегать открытых столкновений между парткомом и дирекцией даже при наличии разных мнений. Я стоял за то, чтобы внешне проявлять максимум сдержанности в отношении директора, но в то же время без спешки и открытого нажима склонять его к приемлемым для парткома и коллектива решениям.
Убедившись в период между двумя перевыборными собраниями в моем уважительном отношении к нему, как и в моем нежелании идти на поводу у радикалов и конфликтовать с ним на партийных собраниях или на заседаниях дирекции, Гафуров проникся доверием ко мне, и когда подошло время обсуждать кандидатуру будущего секретаря парткома, он в настойчивой форме в беседе с глазу на глаз предложил мне остаться на этом посту и дать представителям райкома партии положительный ответ. Отказывать ему в таком вопросе я не стал и в результате в итоге очередного перевыборного собрания теперь уже формально был избран секретарем парткома Института народов Азии. Забегая вперед, скажу, что в последующие годы еще трижды мне пришлось переизбираться и продолжать партийную работу в этом же качестве.
Вспоминая то время, я вовсе не хочу сказать, что стал секретарем парткома института по принуждению, вопреки моей воле. Нет, так считать нельзя: просто в то время я ощущал раздвоение в настроениях. С одной стороны, меня тяготила мысль, что партийная работа замедляла работу над монографией и отвлекала мое внимание и энергию от научного творчества на текущие общественные дела института. Но, с другой стороны, мое избрание руководителем большой академической партийной организации давало мне и некоторый моральный комфорт, приятное ощущение своей возросшей значимости. С этого времени я почувствовал стремление многих сотрудников института, включая и самых уважаемых, наладить добрые отношения со мной. Двери кабинета Б. Г. Гафурова, у которых подолгу ждали приема рядовые сотрудники, стали открыты для меня в любое время, если на то была срочная надобность. Исчезла сразу же проблема перепечатки на машинке любых моих рукописей, т.к. я мог отдавать их печатать вне очереди и в машбюро, и секретарю отдела Японии, и техническому секретарю парткома. В буфете института сотрудники стали настойчиво пропускать меня вне очереди, хотя я постоянно продолжал становиться в хвост наряду со всеми входящими. Здороваться со мной в коридорах института стали почему-то даже не знакомые мне лица. Поскольку по сложившейся в партийной жизни практике на заседаниях парткома далеко не все вопросы ставились на голосование, то последнее слово оставалось обычно за мной. Это незаметно для меня самого порождало в моих суждениях и высказываниях раскованность и самоуверенность, хотя я и старался все время держаться со всеми на равных, с предельной скромностью и вежливостью, подавляя в себе искушение нагрубить кому-то даже тогда, когда он этого вполне заслуживал.
Все эти моральные блага и выгоды, обретенные невзначай с избранием меня секретарем парткома, видимо, исподволь оказывали свое сковывающее влияние на мои намерения не задерживаться надолго на этом престижном посту, и прошли долгих четыре года, прежде чем я переломил себя и твердо, наотрез отказался от продолжения партийной работы в беседах и с руководителями райкома КПСС, и с директором института Б. Г. Гафуровым.
В то же время неотступное стремление не прерывать работу над рукописью и в период выполнения обязанностей секретаря парткома побудило меня жестко ограничить дни и часы моих занятий партийными делами. Как и все научные сотрудники института, я и после избрания меня секретарем продолжал приходить в институт не ежедневно, а лишь три, а то и два раза в неделю, сохранив за собой право на домашнюю работу в так называемые "творческие" дни. В нашей большой партийной организации это было возможно по той причине, что заместителем секретаря парткома по организационной работе избирался в институте обычно не научный сотрудник, а профессиональный партийный работник, оплачиваемый не институтом, а райкомом партии. Он-то и вел всю текущую организационную и прочую рутинную партийную работу.
В мою бытность секретарем моим заместителем по организационной работе был бывший армейский политработник полковник в отставке Игнат Васильевич Баранников. Он и технический секретарь Нина Николаевна должны были приходить на работу в институт ежедневно и находиться там положенное всем сотрудникам институтской администрации время, т.е. с утра до вечера. Я же приходил в свой парткомовский кабинет лишь в явочные для старших научных сотрудников дни. Если же возникали какие-то чрезвычайные обстоятельства, то Игнат Васильевич связывался со мной по телефону и тогда, если это было крайне необходимо, я приезжал в институт в нужный час. Такая система позволяла мне продолжать работу над рукописью, хотя и не в таком темпе, как это задумано было ранее.
Зато в явочные дни я приходил на работу минут за пятнадцать до начала рабочего дня и уходил нередко позже, чем большинство научных сотрудников. Объяснялось это отчасти тем, что приходившие в мой кабинет сотрудники института засиживались у меня подолгу, ибо я старался внимательно их выслушивать и не комкать обсуждение тех вопросов, с которыми они обращались в партком или ко мне лично. Но отчасти мои задержки с уходом из института по окончании рабочего дня объяснялись и своеобразным стилем работы Б. Г. Гафурова, который во второй половине дня уезжал часа на три домой, где он обедал и отдыхал, а потом возвращался в институт и сидел в своем кабинете до 8, а то и 9 часов вечера.
Что делал Гафуров в эти часы? Да ничего особенного: либо говорил с друзьями по телефону, либо читал какие-то документы и рукописи. Заходя к нему в кабинет в эти вечерние часы, я заставал его то за просмотром фотографий, снятых в его зарубежных поездках, то за изучением разложенных на столе чьих-то визитных карточек, то за чтением газет и рукописей. Злые языки говорили, что Гафуров сидел в институте по вечерам лишь потому, что дома ему досаждала его сварливая неугомонная жена Капиталина Васильевна. Но это были, конечно, всего лишь досужие домыслы.