Япония, японцы и японоведы
Шрифт:
Письмо это сыграло, как видно, определенную роль в моем последующем сближении с двумя влиятельными и хорошими людьми: бывшем корреспондентом "Правды" в Париже, занимавшем тогда министерский пост председателя Государственного комитета по культурным связям с зарубежными странами Георгием Александровичем Жуковым и бывшим военным специалистом по Японии, а в те годы возглавлявшим один из отделов названного комитета Иваном Ивановичем Коваленко, ставшим впоследствии видным работником Международного отдела ЦК КПСС, ответственным за связи с Японией. Когда делегация Госкомитета по культурным связям с зарубежными странами в составе двух названных выше лиц прибыла в Японию, то ее глава Г. А. Жуков тотчас же попросил посла Н. Т. Федоренко познакомить его со мной, сославшись при этом на рекомендацию главного редактора "Правды" П. А. Сатюкова. Так я встретился с Г. А. Жуковым - человеком, наделенным от природы ясным умом, необыкновенной работоспособностью и замечательным журналистским талантом. После бесед с Н. Т. Федоренко и другими посольскими работниками Жуков встретился со мной, и я долго знакомил его с обстановкой в Японии.
Как государственному деятелю в ранге министра Жукову в Японии полагалось иметь постоянно в своем распоряжении кого-либо из советников посольства. Но, к изумлению посольских чиновников, привыкших соблюдать и чтить протокол, Жуков демонстративно отказался от выделенного ему в качестве эскорта на все время пребывания в Японии дипломата, заявив послу, что в ряде своих встреч на японской земле он хотел бы иметь рядом с собой лишь двух лиц: И. И. Коваленко и И. А. Латышева, т.е. меня. В ходе приватной беседы с послом Жуков окончательно убедил последнего, что "так надо", а затем в течение нескольких дней дипломаты посольства сопровождали его лишь тогда, когда речь шла о советско-японском сотрудничестве по линии возглавлявшегося Жуковым государственного комитета.
Такой порядок общения с японцами Жуков избрал неспроста, ибо, помимо переговоров с японцами о культурном сотрудничестве, перед ним стояли еще две задачи. Первая - это задача личного характера. Как прирожденный журналист Жуков не мог уехать из страны, не получив о ней максимум сведений и впечатлений, необходимых для того, чтобы потом написать о ней либо очерк, либо брошюру. И в этом отношении определенные надежды он возлагал на мою помощь.
Но была у Жукова, как и у его тогдашнего спутника И. И. Коваленко, еще одна, и притом самая главная и ответственная задача их пребывания в Японии. Эта секретная задача была поставлена перед Жуковым Центральным Комитетом КПСС. Суть ее сводилась к тому, чтобы выявить настроение руководителей КПЯ и как-то повлиять на них с целью предотвращения их сближения с КПК и перехода на антисоветские позиции. К выполнению этой задачи Жуков привлек и меня. Отчасти это объяснялось тем, что перед своим отъездом в Японию он ознакомился с моим информационным письмом, переданным из редакции "Правды" в ЦК КПСС. Но были у Жукова и другие причины контактировать не с посольскими работниками, занимавшимися вопросами связей с КПЯ, а со мной: просто Жуков со времени своей журналистской работы во Франции питал нелюбовь ко всем мидовским чиновникам, считая их лентяями, тупицами и стукачами. Ну а меня участие в такой деликатной политической миссии очень заинтересовало, тем более что с японскими коммунистами я постоянно соприкасался все четыре предшествовавших года.
Поиски истины в нескольких беседах с лидерами ЦК КПЯ, в которых участвовали Жуков, Коваленко и я, поначалу не дали каких-либо результатов. Даже Носака, который, как считалось у нас, был настроен просоветски, не сказал ничего внятного. Беседа, правда, состоялась не в здании ЦК КПЯ, а в расположенном неподалеку здании больницы, где Носака находился по причине сердечного недомогания. Именно ему Жуков с моей помощью в качестве переводчика подробно изложил суть разногласий, возникших между КПСС и КПК. Но, выслушав все внимательно, председатель ЦК КПЯ ограничился лишь словами благодарности и не более. С Сигой мы по какой-то объективной причине встретиться не смогли, а Миямото был сдержан не менее, чем Носака. Конечно, эта сдержанность двух названных лидеров КПЯ настораживала, но не давала ясного представления о позиции руководства КПЯ в отношении советско-китайского спора.
Оставалась еще беседа с Хакамадой. Его как человека, часто общавшегося с советскими дипломатами, решили пригласить на ужин в посольство СССР. На ужине с Хакамадой были посол Федоренко, советник посольства Мамин, ответственный за контакты с КПЯ, Жуков, Коваленко и я. Раскрутить Хакамаду в ходе этой встречи за вечерним столом с алкогольными напитками взялся Иван Иванович Коваленко, который, как я тогда узнал, когда-то встречался с Хакамадой в Москве во время одного из его приездов и почему-то полушутя величал его по-русски Михаилом Ивановичем. Поначалу Хакамада вежливо отмалчивался точно также, как и другие руководители КПЯ. Но потом, после двух-трех рюмок коньяка, Хакамада заметно расслабился, а Коваленко, воспользовавшись этим, полушутя-полусерьезно стал выводить его из себя преднамеренно бестактными вопросами на тему о политике КПЯ. И тогда Хакамаду вдруг прорвало: раскрасневшись, со злобными искорками в глазах, он вдруг стал выговаривать всем сидевшим за столом все то, что думали о нас его соратники. Повторив китайские обвинения в адрес КПСС, он обрушился на кремлевских руководителей с упреками в "великодержавном" и "бестактном вмешательстве во внутренние дела КПЯ" и в каких-то еще обидных для японцев действиях. И его гневный полупьяный монолог сразу же расставил все точки над "i".
После отъезда Хакамады из посольства всем собравшимся было уже вполне ясно, что руководители КПЯ пока еще втайне от основной массы членов партии начали скатываться на позиции КПК. Это была большая удача миссии Жукова и Коваленко - они возвращались в Москву с ясными выводами. Беседа с Хакамадой стала косвенным подтверждением справедливости моих сомнений, высказанных в информационном письме, направленном ранее в редакцию "Правды".
Описанный мною ужин в посольстве СССР в Токио состоялся весной 1962 года незадолго до моего отъезда в Москву, согласованного еще зимой с руководством редакции, и приезда мне на смену нового корреспондента "Правды" Всеволода Овчинникова.
Я уезжал после неполных пяти лет пребывания в Японии с чувством искреннего разочарования в отношении КПЯ и ее лидеров. Внешне мои контакты с ЦК КПЯ и редакцией газеты "Акахата" остались дружественными. За день до отплытия из Иокогамы в Находку рейсового лайнера редактор газеты "Акахата" Токи, а также несколько видных сотрудников ЦК КПЯ пригласили меня в один из токийских ресторанчиков на прощальный ужин. Там они подарили мне на память позолоченные именные часы с надписью "товарищу Латышеву от Центрального комитета Коммунистической партии Японии". На пристань в Иокогаме пришли проводить меня главный редактор "Акахаты" Токи и несколько других коммунистов из ЦК КПЯ. Казалось бы, расставались мы как друзья, во всяком случае, в личном плане мы действительно, оставались друзьями. И не приходило мне тогда в голову, что спустя каких-нибудь два года и они, и я встретимся как недруги, будучи втянутыми, помимо нашей воли, в противоборство между КПК и КПСС.
Благополучное возвращение в Москву
с доброй репутацией правдиста-японоведа
Работа в Японии в 1957-1962 годах в качестве собственного корреспондента газеты "Правда" с самого начала стала для меня чем-то вроде сна наяву. О творческой журналистской работе я мечтал в школьные годы. Потом меня увлекла научная работа, но при написании диссертации я старался излагать ее содержание по возможности проще и доходчивее, наверное потому, что где-то в глубине души так и не расстался со школьной мечтой о журналистской карьере. Будучи аспирантом, а потом и научным сотрудником, я получал наслаждение от чтения газетных статей Константина Симонова, Ильи Эренбурга, Юрия Жукова, Сергея Борзенко и других известных мастеров журналистики. Хотелось тогда и мне научиться "глаголом жечь сердца людей", озаряя их сознание четкими мыслями и яркими образами, пробуждая в их душах то радость, то гнев, то жажду борьбы, то другие сильные эмоции, хотя я хорошо понимал, что для такого журналистского мастерства нужен был такой большой талант, которого я в себе не замечал. Обольщаться своими способностями у меня, естественно, не было оснований. Что же касается научной работы, то в ней главное условие успехов виделось мне в трудолюбии и упорстве в достижении поставленных целей. И такие качества я в себе находил.
Но, как гласит русская пословица, "взялся за гуж - не говори, что не дюж". По прибытии в Японию в качестве журналиста я прилагал максимум усердия, чтобы сделать свои корреспонденции не только достоверными и политически заостренными, но и читабельными по форме, хотя это далеко не всегда мне удавалось. Но подо мной была твердая почва: в первые же месяцы своей журналистской работы в Японии я ощутил и продолжал ощущать на протяжении всех последовавших лет доброжелательное и уважительное отношение к себе и к тому, что я писал, со стороны "Правды" и в первую очередь со стороны моего непосредственного начальника В. В. Маевского. За все время моего пребывания в Японии не было с его стороны ни одного одергивания, ни одного осуждения, ни одного укора за промахи, которые наверняка были, ибо в журналистской работе, связанной всегда со спешкой и недостатком информации, такое не может не случаться.
Теперь, спустя сорок лет, я по-прежнему с благодарностью вспоминаю те добрые, похвальные письма из редакции и прежде всего от В. Маевского, которые изредка доходили до меня либо с оказией, либо диппочтой. Эти письма придавали мне уверенности в свои силы и побуждали писать смелее, более раскованно, не заботясь о том, что подумают обо мне редакторы в Москве.
Кстати сказать, через посольство по таким праздникам как 7 ноября, Новый год и 1 мая из редакции мне регулярно приходили поздравительные телеграммы за подписью главного редактора "Правды" Сатюкова. Нередко их оглашали на праздничных вечерах, что способствовало поддержанию моего престижа в глазах посла и руководителей "профкома", как тогда конспиративно именовалась партийная организация советских работников.