Ярмарка тщеслОвия
Шрифт:
С Будимиром в дом тройственной четы пришёл вполне заслуженный рахат-лукум. Поэт в творчестве пылал как домна, Стахановым выдавал на-гора рекордные рифмы. Шибающее афродизиаком посвящение Хине Члек заполонило печатные листы, и читатели порой принимали это загадочное звукосочетание за имя автора стихов.
– Я всю свою звонкую силу поэтаТебе отдаю, бесподобная Кис! —нараспашку декламировал с эстрады Будимир, невольно приобщая поклонников таланта к домашнему имени своей Музы.
Гонорары из редакционных и издательских касс прямиком текли в объёмистую, тонкой выделки крокодиловую сумочку Хины, делая её содержимое весомей.
– Щеник! – щебетала она. – Для того, чтобы раздеть даму, надо её для начала одеть. А меня совершенно невозможно раздеть, потому что и снимать-то нечего. Ни тебе порядочной норковой шубки, ни парчовой юбки а-ля мадам Помпадур, ни комплекта шёлковых трусиков «Интимная неделька» от Коко Шанель. Я, натурально, пропадаю. За что мне – мне! – это?
Маньяковский от стыда краснел, как воспетое им на все лады знамя революции, и отправлялся в поэтическое турне куда-нибудь на юга.
Провинциальная публика не везде проявляла сознательность, и поэт, видя полупустой зал, праведно гневался на коснеющего «гегемона» и обмещанившийся комсомол. Врываясь наутро в местное ГПУ, ставил вопрос политическим ребром: «Кто не с нами – тот против нас!» Под «нами» он, разумеется, первым делом имел в виду Кисёныша-Йосёныша с собой, но чекистам, чтобы не расхолаживать, сокровенного не раскрывал. Постепенно Маньяковский вообще наладился первым делом посещать ГПУ, а уж потом идти в концертный зал. Авторитет «органов» в деле пропаганды социалистической литературы, ввиду не остывающего от работы «товарища маузера», был так высок, что выступления пошли с аншлагом.
Благодаря этому Хина наладилась регулярно укатывать с Йосей в Европу, дабы отдохнуть от Совдепии и не пропустить последнего писка моды. Быть самой элегантной в московском бомонде, несмотря на гражданскую войну, военный коммунизм и прочие досадные обстоятельства, – иначе она не могла! Благо сестра Фина обосновалась в Париже замужем за прогрессивным поэтом Луи Тарасконом и держала её в курсе всех достижений высокой моды, переправляя лучшие образцы в Москву дипломатической почтой. Фина также сотрудничала с «товарищами из ЧК» и теперь напористо приобщала безалаберного сюрреалиста Луи к надёжным ценностям соцреализма и коминтерна. Вскоре Луи приобщился столь плотно, что записался в компартию Франции и, наведываясь с женой в Москву, сделался штатным другом молодой, не избалованной вниманием Советской республики.
Фина по просьбе Хины стала переводить стихи Будимира на французский. С лирикой она ещё справлялась, а вот с рекламным шедевром поэта «Ничего кроме, как в Моссельпроме» вышла заминка.
– Поднажми, – густо подкрашивая ядовито-багровой помадой губы, убеждала её Хина. – Это лучшее, что создал Будик. Впрочем, нет. Ещё это:
Товарищи блюди!На пол не плюйте!– Что за блюди?
– Неологизм! Каково, а?! Щен гений, как сказанёт – картина.
– Где же?
– Не скажи. Только вслушайся: тут и блюды, и верблюды, и блювать. Да мало ли что!
– А Йося?
– В восторге! Сказал: бедный Витя Хлебников отдыхает.
– Но как это переведёшь для парижан?
– Вот ты и кумекай, авось дотумкаешь!
Фина поморщилась от таких базарных словечек, отнеся это к площадной лексике Маньяковского, забившей Хине все уши своими рифмами. Однако разве же откажешь старшей сестре, с её властной магией очаровывать! В своё время Хина в момент увела Будимира от влюблённой Фины, и он, помнится, улепётывал, забыв про всё на свете, похожий на большого щенка с радостно завилявшим хвостом. Это случилось ещё до первой империалистической. Брошенная девица и через годы не смогла избавиться от своего чувства, однако даже её ревность безмолвно покорялась чарам Хины.
И вроде красивой Хину не назовёшь: худого росточка, ноги как спички, подбородок тяжеловат да в придачу загорбок на шее, искусно скрываемый фулярами, – а любого мужчинку, если захочет, в два счёта приворожит. Импозантные чиновники, хрустящие ремнями бравые комбриги, замшелые учёные, свежерумяные комсомольцы, лоснящиеся от жира нэпманы… И если бы только сильный пол! Светские столичные красавицы, равно как и серые мышки домработницы, были от Хины без ума, преданно служа ей. Особой её фишкой были жёны любовников, от которых она нисколько не таилась и которые тем не менее от ненависти быстро переходили к обожанию этой властительницы чувств. Отставленным супружницам Хина вмиг объясняла, что ревность – дремучий пережиток средневековья и что свободная любовь есть до того осознанная необходимость, что сдерживать свои подсознательные прихоти просто-напросто вредно для здоровья.
Фина однажды поинтересовалась: как, дескать, тебе это всё удаётся?
– Я даю мужчинкам то, чего они не могут получить в домашней койке, – ответила Хина. – Вот они и выстроились ко мне в очередь, как в мавзолей самого человечного человека. Ясно?
Но Фина всё-таки толком до конца не поняла, несмотря на свой немалый французский опыт.
Она вспомнила, как носилась в Париже с Маньяковским по автосалонам. А всё затем, что Хина молнировала тому из Москвы на адрес Тарасконов: «Щеник, привези мне фордик или хоть какую-нибудь реношку, а то я сбила все каблучки на этих противных мостовых. Только с полным набором запчастей, так как в этой стране иностранных запчастей вовсе не отыщешь. Поздравь, уже сдала экзамен на право вождения. Мурмур, твой Кисёныш». Будимир, позабыв про поэтические гастроли, кинулся выбирать Хине транспорт и наконец нашёл подходящее «рено», предварительно, с помощью тех же «молний», согласовав со своей Кисой цвет. Разумеется, автомобиль был тут же отправлен в Москву с двойным комплектом запчастей. Так в ободранной революцией и гражданской войной советской столице Хина сделалась первой женщиной-автомобилисткой с правами на вождение личной машины.
Не нашла Фина разгадки и в поэме Маньяковского «Про это самое» – единственного лирического отступления поэта от вечных агиток. Хина тогда на пару месяцев отлучила Будимира от себя лично, и тот, чуть не загнувшись от тоски и одиночества, разразился протяжным лирико-любовным рёвом.
Собственно, то была первая и последняя поэма, на которую поэта непосредственно вдохновила его перманентная Муза, ведь «Облако без порток» появилось ещё до их роковой встречи… «Пусть немного пострадает, – заметила Хина, беспечно веселясь с другими обожателями. – Для сочинителя стихов это полезно. Заодно хоть немного отвлечётся от своего агитпропа». И она оказалась права, убедившись потом, что поэмка получилась на славу. Главное – все снова могли прочесть будоражившее посвящение: Хине Члек.
Бывало всё же, что беззаботность покидала Хину – когда её Щена утаскивало на сторону. Увлечённый какой-нибудь смазливой особой, Будимир на миг забывал про твёрдое воспитание, полученное от Хины с Йосей, и в нём просыпалась подспудная мечта о простом мещанском счастье. Как-то будучи в Париже, совсем отбившись от рук, он даже посвятил одной русской эмигрантке пару стихотворений, дышащих тоской по банальному бракосочетанию. Хину это не на шутку встревожило, попускать такому отступничеству она никак не имела права. Хина приняла аварийные меры – свела поэта с легкомысленной московской актрисой. А потом получилось так, что Маньяковскому не дали очередную визу на выезд в Париж, куда он рвался на свидание с эмигранткой. Мнительный поэт воспринял это как политическое недоверие власти и не на шутку захандрил. Тем временем, чтобы его голова окончательно развеялась от мути, Хина, прихватив Йосю, срочно отбыла к своей маме в Лондон. Остальное хорошо известно: вконец расстроенный поэт, оставшись без неё и без парижанки, а лишь с одной нерешительной актриской, всё никак не бросающей мужа, покончил с собой…