Ярмарка тщеслОвия
Шрифт:
Оно понятно, писатели только экологию нарушают. Стрекочут на пишущих машинках, белок пугают и ворон, сбивают с ритма дятлов, добывающих древесных жучков. Да и прежде во все тяжкие пускались. Пьянствовали и шашлычничали на дачах вместо того, чтобы творить, а потом толпились у врачей, норовя засосать на халяву и на опохмелку медицинского спирта. Вечно выпрашивали пособий в приёмных. А уж какую суматоху разводили, выбивая себе премии или творческие командировки за рубеж, так тошно вспомнить. Словом, не любили пахать и вкалывать, как он, эти паразиты.
Правильно сказал кто-то из классиков: писатель должен быть нищим и голодным, иначе он, гад, ничего не напишет. Должно, по
…А собственные рифмы между тем подпирали. Так теснились в натруженном горле, что невмоготу было. Пришлось Иван Иванычу сформировать бригаду помощников из этих доходяг, чтобы разрабатывала его задумки. Говорят, ещё у Дюмы-пэра когда-то такая же артель водилась, пока романист днями и ночами объедал до последней лягушки парижские ресторации.
Иван Иваныч так и сказал тогда, собрав у себя в офисе своих будущих подмастерий:
– Тут бригада нужна!
И даже невольно, для пущей убедительности, пригагакнул как незабвенный бровастый партийный вождь с трибуны:
– Бри-ха-да!..
Сам Рабле не мог надивиться на брюхо Дюмы-пэра. После перманентных пиршеств с возлияниями оно разбухало, как Вавилонская башня. Даже обобщённое чрево Гаргантюа с Пантагрюэлем не могло бы сравниться с этим брюхом. Говорят, Франсуа горько плакал в такие минуты, осознавая, что его мифическое раблезианство ничто в сравнении с вполне реалистическом дюмапэрством.
Понятно, что в редкие минуты сиесты Дюма-пэр мог лишь пластом лежать на своей давно продавленной четырёхспальной кровати под цветным полинялым балдахином, когда-то легко вмещавшей вместе с ним стайку весело щебечущих мулаток с Пляс Пигаль. Теперь же громадное ложе еле выдерживало телесный избыток этого большого писателя, гиганта пера и пира.
С превеликим трудом создатель «Трёх мушкетёров» просматривал поверх холма-брюха рукописи своих литературных рабов, наскоро поправляя их неумелые каракули раздутой, как галльский бройлер, рукой мастера. Это занятие бесило его, потому что отвлекало от продолжения застолий. Однако рестораторы, зная аппетиты своего неустанного клиента, отказывались кормить в кредит, и, что поделать, приходилось кидать всё новые и новые романы в печатню, как дрова в топку бешено несущегося паровоза.
Лишь однажды Дюма-пэр сумел хоть на время избавиться от этих скупердяев: сбежав в Россию, он обосновался в родовом поместье Тургенева и после торжественного обеда тут же спустился с экскурсией в погреб, где хранились годовые запасы щедрого русского барина и его многочисленной дворни. Обилие окороков, солений, колбас, настоек, вин и прочих яств так обрадовали Дюму-пэра, что он решил никуда не торопиться и незамедлительно принялся отведывать русские деликатесы.
Напрасно автор «Му-му» и «Записок охотника» звал своего французского приятеля в мраморную залу, где у элегантного, как официант, рояля уже распевалась непревзойдённая Полина Виардо. «Не могу, mon cher», – трубой гудел изглуби Дюма-пэр. И напутствовал хозяина в том смысле, чтобы эта пикантная, словно маслина, оперная дива, с ресницами-опахалами, исполняла лишь Моцарта. «Бетховена не надо. Резкий он какой-то, дёрганый. Боюсь подавиться! А вот Моцарт – радостный, плавный, благозвучный. Он куда как полезнее… э-э-э… для пищеварения». По легенде, которую до сих помнят жители Орловщины, классик из Парижа покинул прохладное подземелье лишь две недели спустя, уничтожив всё съедобное в погребе и опорожнив все до единой бутылки. Понятное дело, сытые и разленившиеся тургеневские мыши в грядущую зиму не выжили…
Иван же Иваныч был по натуре другим. Корочка хлеба и плавленый сырок, ну, в разгонку, шматок сала или же нарезка из вяленой оленины. И всё, баста. Конечно, по чайковскому, погорячее, из насушенных трав. Как говорится, не хлебом единым… И – за работу!
Толстенные пачки стихов, набросанных нерадивыми, чего греха таить, подмастерьями, он шлифовал, как компания «Де Бирс» якуцкие алмазы. Мутные камешки превращались в сияющие бриллианты. Иван Иваныч любовался огранкой и тайком гордился собой.
А помощники, притаскиваясь за своими сребрениками, лишь стыдливо прятали взор.
– Бриллиантовое у тебя перо, Иваныч! – завистливо говорили они и сглатывали, с вечной похмелюги, слюну.
– Но-но, не балуй, – одёргивал Иван Иваныч. – На что намекаешь? Ты думаешь, мы, из Якуции, в кино не ходили, а только в бубен стучали? Гляди у меня, другого возьму. Вон, видал очередь в приёмной? С утра толкутся…
– Всё-таки пора тебе, Иваныч, новое избранное издать – «Бриллианты в лыжах». Мастерство-то уже какое! Никому не угнаться.
– Меня лыжня воспитала, – отвечал Иван Иваныч и суровел ликом.
Эх, лыжня, лыжня!.. Всякая она бывает. Порой несёшься, как вожак-олень по целине, только ветер свистит в рогах да снег искристой свежей пылью обдаёт. А вдругорядь прихватит её родимую ростепельным ледком, того и гляди навернёшься. Да лыжную мазь надо ещё уметь подобрать. Оно ведь известно: не подмажешь – не поедешь. Уж что-что, а смазывать Иван Иваныч намастырился.
Где какой вопросец решить или грамотно разрулить ситуацию – кто первый спец? Иван Иваныч! Где чего утрясти, нужного человечка подыскать – кого первым зовут? Иван Иваныча! Как с Якуцка завелось, так и поехало.
Разумеется, недоброжелатели и обзавидовались до печёнок. А что ж им остаётся, коли у самих кишка тонка… Нули без палочки, ни дать, ни взять не могут. Одно остаётся – туда-сюда кляузы писать, иски подавать, занятых людей от работы почём зря отвлекать. Один такой писака, ещё в Якуцке, новым Эрнестом Хемингуэем назвался, роман «По ком плачет УК» настрочил. Дескать, мало того, что жись на северах хемингуёвая, так ещё и родной Уголовный кодекс не соблюдают. Вот же стрекулист! Это по нему самому вечная мерзлота плачет. Даром что в неё, мерзлоту, по-человечески не закопаешь, только прикопать можно.
Что говорить, как был народишко несознательным, так и остался. Если по правде – пуще прежнего умишком отемнел. Когда ещё ему сказано было – просыпайся, перестраивайся! И что? Сколько в башку про реформы не втюхивали, без толку. Хоть осиновый кол на голове теши.
По натуре Иван Иваныч и сам недолюбливал все эти липкие заморские словечки, которые саранчой на чисто поле налетели: реформы, бизнес, офис, менеджер, креатив… Кривое, оно и есть кривое. Любил он, чтобы по-нашенски выражались. Занимаешься делом? Стало быть, делец. Однако опорочили болтуны это крепкое, надёжное слово, с ухмылкой сквозь зубья цедят. Как послабление при Никите и Лёне дали, лодырей и халявщиков развелось, что поганок на кочках в болотистой лесотундре. Ещё и деловар придумали. А как же прикажете с хозяйством быть? Его не двигать – вмиг завалится. Хозяйству, какому-никакому, хозяин нужен, вернее б даже сказать – нужон. Мозгой не шевелить, так последние извилины слипнутся от бухла.