Ярополк

Бахревский Владислав Анатольевич

Минул час – Баяна не звали. И еще час минул. И еще… Утомленный ожиданием, он положил голову на башку медведя и нечаянно заснул.

Ему опять снилась Власта. Она летала над ним, как летает птица над выпавшим из гнезда птенцом. Она кричала ему, кричала! Он открыл глаза и тотчас зажмурился от яркого света.

Свет бил из двери.

– Заснул? – спросил человек, стоявший в тени, на хазарском языке.

Баян понял слово, повторил:

– Заснул.

– Пришла пора псалтири и псалмам.

Отрок взял псалтирь, вскочил на ноги.

Будто в само

солнце вошли. Стены сплошь – златотканые ковры. Потолок золотой. Пол из золотых плит. По углам золотые курильницы, светильники тоже все золотые. Огонь горит ровно, без копоти.

На возвышении, у стены, сияющей как жар, белый трон.

Привратник, приведший Баяна в святая святых Хазарского царства, указал на золотой таз и золотой кувшин:

– Освежись после сна.

Баян плеснул воды на ладонь, повозил по лицу, по глазам. Осмелился еще разок плеснуть. Полотенца не видно было.

– Я слушаю тебя! – раздался голос.

Баян повернулся: привратник сидел на троне. Осенило:

«Да это же каган!»

Упал, как учили, на пол.

– Встань! Подойди ближе! Пой.

Баян поднялся, сделал несколько шагов вперед, заиграл. Запел:

– «Господь – свет мой и Спаситель мой, кого убоюся? Господь – крепость жизни моей, от кого устрашуся?»

Голос отрока поднимался с высоты на высоту, и вскоре уже чудилось – не от земли пение, но с неба. Небо глаголет.

Каждое слово как меч, пронзающий неправду.

– «Верую видети благость Господа на земле живых», – заканчивал псалом Баян, взыгрывая на псалтири.

Лицо кагана омылось слезами. Баян испугался, рука упала со струн, и дрожащий звук сорвался, как стон.

Каган закрыл лицо руками, сидел неподвижно. Столбиком, как сурок, стоял перед ним несчастный Баян. Огорчил-таки, помрачил солнце Хазарии, владычицы земель и народов. Не сносить головы, коли каган – живая икона – потемнеет ликом.

– Ты сегодня ел? – спросил каган, отнимая ладони от лица.

– Нет, – прошептал Баян.

Каган сошел с трона, поманил отрока за собой. Боковая комната была, как и звериная, круглая, но крошечная. Низкий, на вершок от пола серебряный стол, занявший чуть не всю комнату, был заставлен яствами.

– Садись, – пригласил каган, – ешь.

Баян опустился возле шелковой подушки, поджал, как учили, ноги под себя. Взял что с краю. Отведал: на птицу похоже.

– Соловей соловью! – изумился каган.

Баян вздрогнул, отложил птичку.

– Ешь. Теперь это всего лишь – пища.

Отрок потянулся к лепешке, стал есть лепешку. Каган улыбнулся. Подал гостю большой кусок белого птичьего мяса.

– Это дрофа. Ешь. И пей! – подвинул кубок с виноградным соком. – А это вот маслины. Привезены из Греции… Не вкусно? – каган засмеялся. – Тогда отведай смокв. Эти смоквы из Иудеи, из земли обетованной, а эти растут на моей земле. Какие вкуснее?

Баян съел ту и другую, показал на хазарские.

– Ты оценил сладость плода, а в этих иудейских смоквах заключена завораживающая тайна. Пятикнижие. Предание. Вера. – Спохватился: – Ты по-хазарски знаешь?

– Знаю.

Меня волхвы учили.

– Ты жил среди волхвов?

Баян склонил голову, чувствуя, что сказал лишнее, но каган не рассердился, не прогнал. Он был так близко, этот человек, на которого не смели смотреть даже сами хазары.

Голова у него совсем уж побелела, да на высоком лбу ни единой морщины. Руки белые, на перстах ни единого кольца, голос звучный, ясный, а все равно – старик. Глаза потухшие, смотреть в них нехорошо. Голос позовет, а глаза остановят, не подпустят. Темные, но нет в них ни блеска, ни тайны. Мутные сумерки, ненастье, а может, и само несчастье стоит в этих неживых глазах.

Каган, посасывая маслину, сказал с горечью, будто прочитал мысли Баяна:

– Иссохло от печали око мое, обветшало от всех врагов моих… Мне не дадут дожить на царстве до сорокового, до последнего заветного года [29] …

Баян слышал, как дворцовые слуги говорили между собой: «Талисман счастья кагана обветшал. Воинов, ходивших в набег на киевскую землю, погибло вдвое больше, чем привели полона».

– Играй! – сказал каган.

Баян взял псалтирь, играл, едва касаясь струн, и каган кивнул ему благодарно.

29

Мне не дадут дожить на царстве до сорокового… года. – Кагана убивали, если в стране случались беды (пожары, засуха или наводнение) или если он правил больше сорока лет.

Вдруг поднялся, сказал:

– Спать будешь в звериной палате. Я хочу, чтобы утром ты пробудил меня пением семьдесят девятого псалма: «Пастырь Израиля! внемли…»

Слуги кагана

За длинным столом сидели телохранители кагана. Баяну показали его место, но не в конце стола, а в переднем углу, под снопом, возле поставца, на который кладут еду пращурам.

Баян опустил голову: над ним хотели посмеяться. Прошептал:

– Я меньшой среди вас, мое место – у порога.

Седоусый витязь обнял отрока:

– Ты – ученик Благомира, песнопевец и песнотворец. Мы все хотим слышать тебя и видеть тебя. Не сердуй! Нынче голова твоя бела от детских лет твоих, но годы – песок. Станешь бел от старости, а место твое, Баян, будет то же самое, возле пращуров. Ешь, пей, а потом порадуй сердца наши сказаньицем о дедушках.

Красный от смущения, сел Баян рядом с великими воинами. Здесь были руссы, славяне, чудь [30] – телохранители кагана.

30

…Чудь… – они же эсты, а также другие финские племена к востоку от Онежского озера, по рекам Онеге и Северной Двине.