Ярослав Мудрый и Владимир Мономах. «Золотой век» Древней Руси (сборник)
Шрифт:
Три дня войско готовилось к приступу, на четвертый пошло на крепостные стены.
– Русы идут против русов, – донесся до Олега голос Богши. – И ведь ничего нельзя поделать! Что за жизнь проклятая наступила?
Первые ряды осаждавших остановились и стали пускать стрелы. Горожане ответили тем же. Подкатили два тарана, стали бить в стену. Как видно, нетерпение овладело князьями, потому что не стали они ждать, когда будет выломан проход, а кинули на стены воинов с лестницами. Тотчас бой разгорелся с неистовой силой. Олег не вытерпел, с мечом кинулся к месту, где на площадку вылезло несколько вражеских ратников. Жар, бросившийся
Приступ был отбит, а затем еще два. Тараны не смогли взломать дубовые бревна. Горожане облили их смолой и подожгли.
Тогда князья перешли к осаде. Через месяц в городе закончился запас продовольствия. Богша вошел в горницу к Олегу, сказал озабоченно:
– Ропот идет среди горожан. Хотят сдаваться.
– Нельзя сдаваться, посадник! – загорячился Олег. – Немного еще продержимся, и уйдут супостаты!
– Да какие они супостаты, – возразил Богша. – Свои, русы. Да еще во главе с великим князем…
– Все равно. Раз уперлись, надо стоять до конца!
– Так-то оно так… Только ропот начался среди горожан. Видно, князья не дремлют. Подозреваю я, что заслали лазутчиков в Стародуб, пускают они разные слухи…
– Что еще за слухи? – встрепенулся Олег. – Вешать таких надо на деревьях! Чего жалеть? Война идет, а вы нянькаетесь, как с малыми детьми!
– Нянькайся не нянькайся, а слухи очень зловредные. Стали говорить в народе, будто ты, князь, неправду сказал, что Чернигов у тебя отобрать хотят Всеволод с Владимиром. На самом деле по-иному дело обстоит.
– Это как – по-другому?
– А так! – уже резко ответил посадник. – Посылали-де Святополк и Владимир приглашение тебе, князь, принять участие в съезде князей, чтобы объединить все силы и ударить по половцам. А ты, говорят, отказался. Вот они и пришли в твои земли, чтобы заставить изменить решение!
Это было столь неожиданно для Олега, что он на мгновение растерялся, не зная что ответить. Наступила неловкая пауза. И Богша понял, что слух правдивый. Полуотвернувшись, сказал:
– Извини, князь, но только не намерен я больше класть головы горожан ради капризов твоих. Замиряйся с князьями и отправляйся в поход вместе со всеми против поганых. Это тебе последнее слово от жителей города и от меня тоже!
У Олега не оставалось выхода, и он смирился. Тридцать три дня оборонялся Стародуб, а потом открыл ворота. Из них вышел Олег, посадник, священники с хоругвями и иконами и почетные горожане, поклонились великому князю Руси Святополку, попросили прощения за свою строптивость. Святополк простил и разрешил вернуться в город, а Олега забрал в свой шатер. Там вместе с Владимиром Мономахом повел он с ним строгий разговор.
– Почему ты, князь, оказываешь непослушание мне, хозяину земли Русской? – спрашивал он его. – Зачем отказался прийти со своим войском по моему зову?
– Боялся несправедливостей, – отвечал Олег, непримиримо сжав губы. – Думал, вызываете меня не на съезд князей, а чтобы расправиться со мной за Чернигов.
– Следовало бы! – вмешался Мономах. – Это надо же: привел на Русь поганых и разрешил им грабить русские земли!
Олег
– А не ты ли первым пригласил степняков и вместе с ними разграбил и сжег Полоцк? Или забыл?
– Нет, не забыл. Только не я зазвал кочевников, а великий князь Изяслав, а я со своей дружиной оказался с ними рядом.
– Не только рядом, но совместно с половцами разоряли полоцкую землю! У себя в глазах бревна не видишь, а у меня соломинку заметил!
– Ничего себе – соломинка! Отчую землю в прах обратил!
– Ну хватит-хватит, – остановил двоюродных братьев великий князь. – Что было, то миновало. Теперь давайте думать о том, как жить дальше. Подумал я и решил так. Пусть Олег оставит Чернигов и отправится пока к брату в Смоленск. Это будет ему наказанием за строптивость и непослушание. Да и от половцев проживать будет далеко, союз их сам собой разрушится. Но Чернигов останется за его родом, за Святославичами. Кто там сядет, пусть решают сами. Вот так я постановил!
Только вышел Мономах из шатра, как подскочил к нему торк, стал выкрикивать сполошно:
– Беда, князь! Скорей поспешай домой, князь! Жена умерла!
Будто жаром обдало всего Мономаха. Его Гиты нет на белом свете! Надо быстрее мчаться домой, хоть на похороны успеть!
Не раздумывая, вскочил на коня и галопом понесся по дороге на Переяславль. Что случилось за то время, пока был в походе? Когда уезжал, была она беременна на последнем месяце. Не иначе тяжелые роды и повитухи не смогли уберечь княгиню!
Мономах скакал, а тяжелые думы одолевали его, мешали мысли, заставляли перебирать в уме прошлое, взглянуть на свое поведение со стороны. Что видела она, Гита, на Руси? Приехала в чужую страну, в чужой народ, с другим языком и иной культурой. Она искала для себя опору прежде всего в нем, своем супруге, но нашла ли? Нет, до последних дней был он с ней сдержан и холоден. Она дарила ему одного сына за другим, а он не мог преодолеть отчуждения к ней, видно, помнил свою старую любовь, свою Белославу… Но так ли это? Да нет, пожалуй. После встречи с Белославой в Киеве он как-то успокоился, ушел куда-то вдаль ее образ, почти не вспоминал он о ней. Что было, то прошло. Но и к Гите не почувствовал никакого влечения. Нет, он не обижал ее, был ровным и внимательным в обращении, ни разу не повысил голоса. Но не давал он ей теплоты, ни тем более любви. И она все терпела! Ни разу не пожаловалась, ни разу не укорила его. Соберет в поход, скажет напутственные слова, ласково встретит… Такую жену на руках бы носить!… И вот ее нет, и он уже не сможет попросить у нее прощения, покаяться в своей черствости и бездушии… Ах, если бы можно было вернуть все назад!
Меняя в каждом городе коней, на третий день прискакал в Переяславль. Бросил узду выскочившему ему навстречу гридю, спросил:
– Куда положили княгиню?
– В своей светлице она, – ответил тот.
Мономах взбежал по лестнице, настежь растворил тяжелые входные двери и помчался на верхний ярус. Встречные люди шарахались от него.
Наконец ворвался в светлицу. На кровати лежала Гита, бледная, измученная, но с просветленным взглядом. Рядом с ней виднелось розовенькое личико новорожденного. Гита была жива! И тут Владимир упал на колени, взял ее худенькую тоненькую ручку и прижался к ней щекой, словно безумный повторяя одно и то же слово: