Ярость берсерков. Сожги их, черный огонь!
Шрифт:
Обманут, не обманут свеи – какая разница! Не сейчас, так потом обманут. Или кто-то не догадывается про это?
А дружинники князя! Тоже жадные, тоже, сколько ни дай, все мало, напоминала она. И приходить будут, и брать будут, и просить еще, потому что ненасытные – не насытятся никогда!
Опять терпеть? Сколько терпеть? У кого отросла терпелка, как курдюк у овцы?
Нет, поличи не такие. Они не овцы. Они бойкие! Уйдут искать лучших земель, как подсказывают им боги! И пусть беда останется здесь, пусть Лихо Одноглазое ржавью гложет от скуки железо свеев, оставшихся на пепелище брошенных сел…
Даже Кутря, ошарашенный ее долгой и складной речью, задумался, приоткрыл рот.
Ничего, ничего, миленок, мелькнула краем крыла шалая мысль, ты еще станешь у меня походным князем, еще поведешь род прочь от беды, поближе к краю земель. Вот где пригодится тебе былая ратная выучка…
Ее слушали, и она говорила. Все что раньше плескалось родником мысли, выливалось теперь рекой слов…
Слушали! Услышали и теперь будут слушать!
16
– Дрожишь, девонька? – спросила Сельга, присаживаясь перед Оксей на корточки. – Не надоело еще дрожать-то?
Та, сидевшая на земле поодаль, быстро вскинула на нее глаза из-под ресниц и снова спрятала. Еще ниже опустила голову. Сжала губы покрепче, чтоб не сказать лишнего.
Окся чувствовала, ее пугает эта красивая, синеглазая дева, совсем девчонка, в дорогой кольчуге мелкого многослойного плетения, с мечом и шлемом, подвешенными к поясу. В ратных доспехах, с привольно разметавшимися по плечам смоляными кудрями, с тонким, дивной красы лицом, озаряемым синими, выразительными глазами, она, эта поличанка, выглядела совсем как Перуница, дева-воительница, дочь Сереброголового Громовержца. Испугаешься…
Окся видела, крутолобые, бородатые родичи слушают ее, как равную. А чем может трепетная дева заслужить у мужиков такой почет? Уж никак не женским своим естеством, это понятно. Лютостью, наверное, особой, невиданными свирепствами, перед которыми и мужская жесткость кажется блеклой тенью, не иначе… Не зря она снаряжена так богато, как знаменитый воин в поход…
– Да ты не бойся, – сказала ей Сельга. – Не дрожи так. Никто тебя не разорвет и не тронет. Понимаешь?
Окся мелко покивала, не поднимая глаз.
– Я тебе обещаю – никто не тронет, – повторила красавица. – Тебя как звать-то?
– Окся…
– Хорошее имя. И лицо у тебя хорошее. Хотя ты его и прячешь все время. А зря!
– Я не буду… – прошептала Окся чуть слышно.
– Что?
– Не буду прятать…
– Хорошо, правильно, – одобрила Сельга. – Успокоишься – совсем будет хорошо. Не надо бояться нас… Или поличи с косинами не одних богов почитают, не по одной Прави живут? Чего тут бояться?
– Я не боюсь…
– Чего?
– Не боюсь, – повторила Окся чуть громче.
– Вот и хорошо. Совсем хорошо… На родичей моих ты не пеняй, девонька, озлились они очень от свейского свирепства, потому и сами заводят лютые речи… Понятно, кому понравится своих-то до срока огнем провожать… Ну да всегда так, пошумят, покипят и остынут. Наши мужики больше на словах злые, чем на деле… Не бойся их… Чего их бояться? Понимаешь меня?
Голос ее сейчас звучал тихо, ласково. Окся почувствовала – не только ласковые слова, сам голос, негромкий, добрый, чуть глуховатый, успокаивает ее, как будто гладит по голове, мягко, по-матерински. От этой нежданной ласки глаза словно закипели, налились теплыми едкими слезами. И те быстро выкатились из глаз, поползли по щекам, оставляя за собой соленые мокрые дорожки.
– Ну, ну… Что ты плачешь? Ну, будет, будет…
Окся, размазывая слезы руками, доверчиво потрясла головой, не в силах сказать, что сейчас, еще немножко, и она успокоится. Она не хотела, не собиралась плакать, это просто слезы капают и капают сами…
Сельга, подсев к ней еще поближе, теперь мягко гладила ее по волосам и плечам.
– Ну, будет, будет, – повторяла она. – Все хорошо…
Окся кивала, вздрагивая от сдерживаемых рыданий.
– Не плачь… Не бойся… Ничего не бойся, девонька… Нет в Яви ничего, чего надо бояться, ты уж поверь мне… – говорила Сельга, словно сама прожила уже многие десятки весен.
Откуда только взялась в ней, молодой, эта мудрая, зрелая сила, которая, кажется, способна защитить от всего? Но ведь взялась же!
Окся вдруг рванулась, крепко обняла ее, прижалась к ней, как к родной, сильно втиснула свое лицо в ее душистые волосы и жесткую металлическую сетку кольчуги с ребристым защитным воротом. Спряталась у нее на груди.
– Ну вот и успокоилась, вот и ладно… – сказала Сельга. – И то уже, хватит слезы лить… Слезами озеро не наполнишь и рыбу в этих слезах не разведешь, сама знаешь… Видела небось, сколько раненых среди родичей, надо помочь им всем. Поможешь мне с ранеными? Приходилось, чай, за ранеными ухаживать, справишься с такой работой?
– Помогу, – радостно, в полный голос сказала Окся.
17
– Когда Кутря подробно рассказал родичам про тайну волхвов – черный, негасимый огонь, многие удивились, конечно. Надо же, как просто все – серный камень и кровь земли. А поди додумайся… Потом обрадовались. Когда наконец удивление и радость одинаково улеглись, стали соображать, что делать с волховским подарком.
– Хорошо, поджечь – подожжем земляную кровь. Если долго греть на костре, загорится, конечно. А как ты будешь жидкий огонь кидать на ладьи через реку? Горстями небось не покидаешь, – рассудительно сказал Зеленя-старейшина.
И то правда. Как кидать-то, когда огонь? Родичи вокруг, слушая разговор старших, погрустнели.
– Так в бочонки же можно налить, дядька Зеленя, – нашелся вдруг Творя-коваль. – Прямо в бочонках будем поджигать и кидать. Бочонок – тот же камень, далеко полетит.
Точно! В бочонки налить! Просто же! Ай да коваль, просто, а поди додумайся, оживились родичи, хлопая на радостях по плечам Творю. Тот, томясь раной в боку, сморщился от неожиданности, заругался в голос.
– А бочонки-то, бочонки! Сколотить из досок потоньше, чтоб о борта разбивались. Чтоб шмяк, как гнилое яблоко, и жидкий огонь потек пеной по всей ладье. Вот радость привалит свеям! – встрял в разговор старших юный Весеня. Хотя и понимал, что не по его годам лезть с советами вперед бывалых и умных, но не утерпел от восторга, выплеснул думку.