Ярость
Шрифт:
– Ничего я не хотел, – махнув в себя рюмку водки, признался Тимур. – Все, что я делал раньше, мне наскучило, повторяться не могу, а то, что все делают сейчас, – смешно. Я не вижу ничего впереди. Одна муть.
– Ты спрашиваешь, зачем я просил тебя прийти? – неожиданно дотрагиваясь до его руки, спросил Горский. – У меня к тебе предложение. Я затеваю новый, на этот раз совершенно фантастический проект и приглашаю для участия самых сильных художников. Я предлагаю тебе участвовать.
Тимур недоверчиво усмехнулся.
– Нет! Нет! – замахал руками Горский. – Ты будешь общаться только со
– Мне нужно вернуть Соню, – с болезненной безнадежностью признался Тимур.
– Не городи огород, – стараясь развеять его неуверенное состояние, с энтузиазмом воскликнул Горский. – А если тебе так до зарезу нужно ее увидеть, нет ничего проще – приходи завтра в галерею, Соня приедет в «Свинью» в девять вечера. Я приведу ее к тебе, если уж на то пошло, только соглашайся.
Тимур изумленно выпучил глаза.
– Приведете? Вы?
– Ну да! Штейн теперь у нас звезда, и мы будем заниматься ее продвижением. И пожалуйста, брось ты эти мрачные настроения. Все, что ты видел на выставке, всего лишь технологии современного перформанса. Ты же не обижаешься на театральных драматургов? Вот и здесь то же самое! Смотри веселей. Я же тебя знаю, ты весельчак по натуре. У тебя обычная творческая абстиненция. Начни рисовать, иначе действительно сойдешь с ума. Поверь мне – такие как ты засыхают без кисти в руке. Выпусти собственную ярость на холст, и ты заново переродишься.
На этом, как показалось Андрею Андреевичу, невероятно остром психологическом моменте он мгновенно покидал в портфель свои бумаги и, пожав сухой ручкой горячую ладонь Тимура, поспешно убежал. Как только за ним закрылась дверь, за столик к Тимуру подсели Митя Сотин, Иван Жеребов и Илья Камакин – неразлучная троица завсегдатаев «Гиперборея», старинные приятелей Амурова еще с юношеских лет.
– Кто тебя вялил? – густым басом затребовал отчета Митя Сотин, художник-нонконформист, великан в перепачканной масляными красками тельняшке.
– Да так, звали в светлую жизнь.
– Забудь, – наставительно загудел Сотин. – Светлой жизни не бывает, у нас тут всегда темно. Давай лучше выпьем.
– Выпьем? – задумчиво повторил Тимур. – А чего обмываете?
Илья Камакин, из-за своих усов карикатурно смахивающий на Сальвадора Дали, состроил глумливую рожу.
– Сотин отца своего покрестил.
– Да уж, – задумчиво поглаживая себя по огромному лбу, признался Сотин. – Дожили мы, господа сакральные подонки, докатились. А что оставалось делать? Раз уж нас всех без спросу сделали душеприказчиками этой Богом забытой земли, чего же мне не стать крестным отцом
– А я этого хлыща знаю, – откупоривая принесенную из ночного магазина бутылку коньяка, вернул всех к предыдущей теме Камакин. – Куратор из «свинищи», искусствоведишка, словоблуд. Похотливый дедок, между прочим, любит малолеточек окучивать.
Услышав про малолеток, Тимур встрепенулся и напряженно уставился на Камакина.
– Каких еще малолеточек?
– Да студенток своих, – охотно сообщил Камакин. – Чего предлагал-то? Грант распилить?
Камакин засмеялся, а Тимур изменился в лице и сжал под столом кулаки. Ему вдруг представилось, что желчный Камакин совершенно не случайно упомянул про окученных студенток любвеобильного Горского.
– Да ладно, не хочешь, не говори! Нам чужие секреты не нужны! – с деланным равнодушием прибавил Камакин.
– Ну не томи, разливай! – прикрикнул на него Сотин. – Пора увлажнить потроха.
Когда Камакин наконец закончил свои манипуляции с бутылкой, тощий график Жеребов поднял налитую до краев рюмку и, капая себе на брюки коньяком, радостно заявил:
– Действительно, плюнь ты, Тимоша, на «светлую жизнь», у нас тут своя тусовка! Не хуже всего остального. Плюнь, не думай. Все вокруг выставляют одинаковое говно и чувствуют себя прекрасно. В этом и заключается потерянный нами кусок истины, который мы ищем всю жизнь.
Тимур угрюмо взглянул на философствующего Жеребова, но ничего не ответил. Художники дружно выпили, и Камакин, насвистывая популярную песенку, принялся разливать по второй.
– А ты чего? – удивился Сотин, видя, что Тимур по-прежнему нерешительно греет свою рюмку в руке.
– Да чего-то не лезет, – подавленно признался Тимур. – Пейте сами.
– Э, братишка, да ты совсем плох, – засокрушался Сотин. – Прямо меланхолик какой-то, того и гляди заплачешь или начнешь читать стихи. Жеребец прав – плюнь и разотри.
– Ну чего привязался к человеку? – с вызовом заявил Жеребов. – Не слушай его, Тимоша. Искусство – оно своим, ну, как бы хрен его знает каким способом рано или поздно всех нас приводит к пониманию жестокости этого долбаного мира.
– Так ты же мне сам вчера ныл всю ночь, что запутался в трех соснах! – возмутился Сотин.
– Ничего я такого не говорил.
– Говорил, не говорил, – перебил его Камакин. – Какая разница? Искусство из всех обманов наименее лживое, а эти искусствоведы только всё портят.
Жеребов энергично затряс головой, не соглашаясь с высказанной доктриной.
– При чем здесь лживость искусства? Я вот, например, стихи тоже читаю, правда только по пьянке. Так чего ж мне теперь не думать о творчестве?
– Да с чего это человек нормальный начнет читать стихи? – отрезал Сотин и загоготал во всю глотку.
Когда приступ его веселья сошел на нет, он вновь подступился с расспросами к Тимуру:
– А может, ты из-за своей мамзели киснешь? Да ладно, не ври, мы знаем! Лихо она голышом разбомбила буржуям весь праздник. Видели, загляденье. У-ха-ха-ха! Вот до чего доводит художника светлая жизнь!