Ярость
Шрифт:
Эдмунд Фальк не дискутировал. Он покачал головой, как будто понимал, что примет еще не одно жизненно важное решение. Сейчас же время на обучение. Парень собрал бумаги и поднялся с места. Он был невысоким, быть может и не настолько, чтобы возбуждать удивление, но заметно, тем более, что родом он был из поколения хорошо питающихся великанов. Либо гены, либо его мать не могла отказаться от стимуляторов во время беременности.
Низкорослый, мелкий, худощавый, с фигурой танцора. Неожиданно Шацкому сделалось не совсем приятно из-за того, что, расспрашивая о Кивите, использовал определение «небольшого роста, худой». Это как раз Фальк был низким и худым, к тому же он вечно одевался в черное или темно-серое, что создавало впечатление,
— А вы хорошо выступили в моей старой школе, пан прокурор, — сказал Фальк перед тем, как выйти.
— Вы слышали?
— Видел. Двадцать первый век. — Похоже, слова «небольшого роста, худой» его укололи. Как правило, злорадством он никогда не отличался.
От необходимости меткого ответа Шацкого спас телефон. Фальк вышел.
— Шацкий.
— Добрый день, с вами говорит доктор Франкенштейн.
— Весьма забавно.
— Профессор, доктор наук Людвик Франкенштейн из университетской больницы на Варшавской. Это же вы подписались под постановлением о передаче нам останков неизвестного.
— Да.
— Вам необходимо как можно скорее приехать ко мне. Кафедра анатомии, такое квадратное здание сразу же за шлагбаумом.
3
Несколько минут он потерял из-за того, что затерялся, потому что с Варшавской в Ольштыне было точно так же, как в Варшаве с Кошиковой: улица выступала в двух несовместимых вариантах. Шацкий представлял улицу как широкую выездную магистраль в сторону университете и к Ольштынке, тем временем, у нее имелась уродливая сестра — короткий отрезок, обставленный каменными домишками рядом со старым городом. Возле моста Яна нужно было свернуть. Больница располагалась напротив «пивной региональных сортов пива».
Шацкий показал охраннику удостоверение и нашел место для парковки между застройками. Когда-то это был немецкий гарнизонный госпиталь, моно сказать, второразрядный, здания из бессмертного красного кирпича казались меньшими и более скромными по сравнению с неоготическими строениями городской больницы. Часть зданий выглядела заброшенными, часть была отремонтирована, в глубине красовался современный корпус, замечательно встроенный в прусскую архитектуру. Здесь царила атмосфера стройплощадки, что следовало из факта, что медицинский факультет действовал в Ольштыне всего несколько лет. И за это время удалось превратить всеми забытый военный госпиталь в небольшое клиническое чудо. В прошлом году Шацкий посещал здесь мать Жени и уже тогда согласился с тем, что все сделанное выглядит, более-менее, по-человечески по сравнению с различными медицинскими монстрами, которые ему доводилось видеть в своей карьере. К тому же, тогда царила жаркая весна, растущие среди зданий каштаны цвели, а старые кирпичные стены дарили приятной прохладой.
Теперь же прохлада была последним, чего бы он желал. Шацкий плотнее окутался пальто и быстрым шагом направился к единственному квадратному зданию, в качестве исключения покрытому белой штукатуркой. Прокурор подумал, что раз кто-то носит фамилию Франкенштейн, то наверняка и выглядит нормально, и нормально себя ведет.[24] Это было бы приятным исключением из всех безумных патологоанатомов, которых он встречал ранее. Опять же, это преподаватель, а не какой-то псих, целый день только и кроящий трупы. Он обязан быть нормальным, в конце концов, он же детей учит.
Мечты, мечты, где ваша сладость…
Профессор, доктор наук Людвик Франкенштейн ожидал прокурора на верхней площадке лестницы у входа в Collegium Anatomicum. Что же, он сделал все возможное, чтобы стать похожим на безумного ученого из готического романа. Франкенштейн стоял, выпрямившись по струночке, высокий, худой, с удлиненным, благородным классической красотой лицом единственного хорошего немецкого офицера из американских фильмов про войну. Стальной взгляд, нос прямой, словно вычерченный под линеечку, короткая светлая борода, подстриженная `a la Реймонт.[25] Ко всему этому: круглые очки в очень тонкой проволочной оправе и странный медицинский халат со стойкой, застегиваемый сбоку, словно офицерская шинель. Для полной стилизации не хватало лишь трубки с длинным чубуком и отрубленных рук, выглядывающих из карманов халата.
— Франкенштейн, — произнес врач, протягивая руку в качестве приветствия.
Не хватало лишь того, чтобы на втором плане грохнула молния.
Когда-то это было госпитальной столовой, — пояснил хозяин Шацкому, ведя его через интерьер лаборатории.
— Вижу, — буркнул прокурор, глядя на выставленные под стенкой бумажные тарелочки из-под торта и пустые бутылки из-под шампанского. — Привычка — вторая натура зданий.
Тут ученый открыл дверь, и они вошли в прозекторский зал, вне всякого сомнения, самый современный из тех, которые Шацкий когда-либо видел. Хромированный стол, снабженный всеми инструментами, необходимыми для вскрытия, камеры для регистрации, лампы и мощная вытяжка. Понятное дело, до конца с трупным запахом она не справлялась, но, по крайней мере, совать всю одежду в стиральную машину после вскрытия уже не требовалось.
Вокруг стола высокими рядами размещались стулья; зал был не только прозекторской, но и учебным классом.
— Здесь, — низким голосом сказал Франкенштейн, — мы выдираем у смерти ее тайны.
Серьезные слова профессора прозвучали бы достойно, если бы не то, что в этом храме смерти на подоконниках стояли очередные бутылки из-под шампанского, под потолком сонно двигались в вентиляционных потоках шарики, а с бестеневых ламп свисал серпантин. Шацкий не комментировал ни следы пирушки, ни попыток ученого начать разговор. Он глядел на кости своего вчерашнего немца, тщательно выложенные на столе. На первый взгляд, скелет казался полным. Прокурор сунул руки в карманы пальто и сильно стиснул большие пальцы. У ученого была странная фамилия, и выглядел он псих психом, но всегда могло оказаться, что это нормальный тип с не совсем обычной внешностью, а так: деловой, конкретный и даже милый.
— Этот стол, — профессор погладил хромированную поверхность, — для трупа то же самое, что bugatti veyron для семидесятилетнего плейбоя. Трудно себе представить лучшее соединение.
Оставь надежды…
Шацкий отпустил свои большие пальцы, затолкнул подальше комментарий о том, что, в связи с вышесказанным, не следует ли ему извиняться за предоставление всего лишь старых косточек, и перешел к делу:
— Так что случилось?
— Вы, как прокурор, наверняка знакомы с основами биологии, с ее псевдонаучной версией, достаточной для криминалистических исследований. Сколько лет нужно, чтобы человек превратился в скелет?
— Около десяти, все зависит от условий, — спокойно ответил Шацкий, хотя и испытывал нарастающее раздражение. — Но вот чтобы скелет был в таком вот состоянии, когда нет каких-либо тканей, хрящей, никаких сухожилий, волос — тогда не меньше тридцати. Даже принимая во внимание, что разложение тел, оставленных на воздухе, происходит быстрее, чем в воде, и значительно быстрее, чем у захороненных в земле.
— Очень хорошо. Конечно, имеются еще всякие второразрядные факторы, но в нашем климате останки, оставленные сами по себе, требуют, как минимум, двух-трех десятилетий, чтобы достичь такого вот состояния. Так думал и я, когда складывал нашего покойника. Я даже подумал, что скелет настолько укомплектованный, что я сделаю из него головоломку: различные элементы разделю по пакетам, а студенты должны будут собрать на время. Я даже был готов сделать недостающие элементы. — Врач поправил очки и, извиняясь, улыбнулся. — Маленькое такое художественное хобби.