Ящик незнакомца. Наезжающей камерой
Шрифт:
— И тебя к ней не потянуло?
— Гораздо меньше, чем я боялся. Хотя мы условились, что не будем стесняться, раздеваясь, чтобы не создавать дополнительных сложностей, выходя при этом из комнаты.
— Не слишком обольщайся, Мартен. В один прекрасный день ты будешь приятно удивлен. Что меня успокаивает, так это то, что Бальзак в своей «Психологии брака» категорически осуждает супружеские спальни с раздельными кроватями, считая, что нет ничего опаснее для согласия и гармонии супругов. Правда, писатели часто попадают пальцем в небо. Мартен, не делай глупостей.
Я пообещал Татьяне это со спокойной совестью, высадил ее у дома моделей, сам же поехал до биржи, а оттуда направился пешком к дому. Валерия уже накрывала на стол в столовой. Мишель
— Вставай! Ты же не собираешься при мне заставлять ее подавать тебе обед в постель.
Он сел, оттолкнул меня к столу, натянул одеяло до шеи и снова лег.
— Зачем ты заставляешь меня вставать? Ей как раз очень нравится подавать мне обед в постель. Причем удовольствие ее утраивается от того, что она меня ругает, может крикнуть мне в лицо, что я ничтожество без стыда и совести, что я ее доведу до смерти, что она бросит меня прежде, чем я сдохну, что она оставит меня гнить в этой будке, и так далее. На меня же, к счастью, эти упреки и оскорбления не действуют. Она знает, что может упражняться сколько угодно. Твое присутствие ее будет сдерживать, по крайней мере, первое время, но скоро она привыкнет.
Валерия поставила на стол бифштекс и жареный картофель, потом бросила Мишелю на голову два пуловера, которые он надел один на другой. Она подала ему кусок мяса побольше, а когда он попросил картошки, сердито пробурчала:
— Получишь картошку, когда съешь мясо.
— Ну хоть немножечко, две-три, чтоб попробовать.
— Я сказала — нет. Хочешь есть, как все, — вставай, как все.
Чтобы снять напряжение, я заговорил об отоплении. Для Валерии тут проблемы не было. Квартиру не отапливали уже два года, даже в разгар зимы, и ничего не случилось. Мишель покончил с мясом и протянул руку с тарелкой за картошкой. В этот самый момент я сказал Валерии, чтоб меня не ждали к ужину. Она не смогла скрыть недовольство по этому поводу, даже изменилась в лице. Валерия меня не любила, возможно, даже презирала, но я вошел в их общество, и она рассчитывала в какой-то мере распоряжаться мною. Злость свою она направила сначала на Мишеля.
— Вот тебе твоя картошка, раз я не имею права даже поесть. Встаю каждый день в семь часов, то там работаю, то тут, никогда нет минуты свободной. А тебе бы только спать, жрать да по вечерам со шлюхами таскаться. Кто я здесь такая? Служанка бесплатная, которая и питается-то за свои бабки. Два мужика на шее, два мужика, которые только и знают, что шляться Бог знает где. Даже если мне захочется, чтоб меня трахнули, надо будет идти к соседу.
Мишель заметил, что я вовсе не обязан проводить с ней вечера, а тем более подвергаться ее приступам ярости.
— Ничего не поделаешь, — заключил он. — Он считает тебя замухрышкой. Тут ничем не поможешь.
Валерия не стала отвечать, но обстановка к разрядке не располагала. Что я и сказал брату, когда она пошла варить кофе.
— Если ты настроишь ее против меня, жизнь станет невозможной.
— Не паникуй. Единственное, чего тебе стоит опасаться, это того, что Валерия начнет штурмовать твою кровать. Тогда увидишь!
Когда мы выпили кофе, было еще около четверти второго, и у меня было время, чтобы отправиться пешком назад в контору. В этот час Париж еще за столом, и мне приятно было идти по его умиротворенным улицам, лишь изредка выходя на длинные проспекты, испытывая легкую тревогу, мимолетный наплыв нелепой ностальгии по тюрьме, где в течение двух лет я пребывал в состоянии ни с чем не сравнимой свободы духа, ибо жизнь там была так спокойна и так ограниченна, что не управляла моими суждениями. Правда, я не принадлежал к той породе узников, которые живут со сжатыми зубами, с головой, полной воспоминаний и воображаемых картин внешнего мира.
Вернувшись на работу, я, к удивлению, обнаружил, что в кабинете необычно тепло и пахнет паленой резиной. Отопление включили перед самым обеденным перерывом, и батарея уже сильно нагрелась. Мне с трудом удалось достать ключ, а потом, обжегши пальцы, я отодрал и то, на чем он держался. Это был кусок велосипедной камеры, сохранивший свою эластичность. Я внимательно осмотрел резину и убедился, что она цела и ни капли не пострадала от жара. На ней не было и намека на деформацию, трещин, разрывов, а все это неизбежно появилось бы, провиси она дней пятнадцать на горячей батарее. Впрочем, незнакомец первым обратил бы внимание на запах паленой резины, который к тому же выдал бы его тайничок. Совершенно очевидно, что этот кусок камеры впервые подвергся действию тепла, из чего следовало, что незнакомец пребывал в этом помещении уже после зимы. Я сразу же стал искать в памяти какую-нибудь деталь его рассказа, способную поточнее указать на время года. Не найдя таковой, я запер дверь на ключ и принялся переписывать записки. Еще в армии я на всякий случай освоил стенографию, и то, что еще помнил, позволило мне быстро покончить с этой работой. Переписывая, я задержался на маленькой фразе, относившейся к ночи, когда этих вандалов схватили на вилле жандармы: «Было жарко, близилась гроза». В июне ночи редко бывают очень теплыми, особенно за Парижем. Если вспомнить о каникулах флоры и ее матери, то дело скорее, всего происходило в начале июля, за три месяца до моего поступления в СБЭ.
Я закончил свой труд переписчика в три часа и, поскольку в голове у меня все бурлило, снова уткнулся в «Службу бесполезного», рассеянно пробежав последние главы. Закрыв книгу, я вспомнил, что еще не отпер дверь. Я сунул ключ в карман вместе с куском камеры и исписанными мною листками. Минут через десять в кабинет вошел мужчина высокого роста, крепкого сложения, с жесткой щеткой седых волос, правильными чертами скуластого лица — вполне соответствовавший портрету пятидесятилетнего красавца, описанного незнакомцем под именем Эрмелена. В нем были даже некоторые балаганные черты. Не закрывая за собой дверь, он прошел за мой стол, потом резко обернулся и бросил в мою сторону нарочито громким голосом:
— Это вы — убийца Шазара?
— Я. А вы кто?
— Я генеральный директор СБЭ.
Я взял книгу, снял с вешалки плащ и вышел, не оборачиваясь. Мой гнев еще не остыл, когда я вошел в кабинет президента. Когда я бегом поднимался по лестнице на третий этаж и мчался стрелой по холлу, курьер в синей форме закричал мне вслед: «Куда вы? Кто вы такой?» Я ворвался в кабинет. Лормье, сидевший за своим огромным столом, нахмурил брови. Я остановился в четырех шагах от его кресла и заговорил:
— Мсье, вы бесчестный человек. Вы взяли меня к себе только для того, чтобы на меня тут тыкали пальцем и называли убийцей. Я ухожу из вашей мерзкой конторы и дарю вам мою зарплату за два дня.
— Кто вас так назвал? — спросил Лормье, холодно взглянув на меня.
— Генеральный директор и, думаю, с вашего ведома.
При этих словах глаза его сверкнули, и от скрежета челюстей затряслись жирные щеки.
— Ламбер, — приказал он вошедшему на звонок курьеру, — сходите за господином Эрмеленом.
Потом он обратился ко мне:
— В какой отдел вас зачислили?
— Я провел два дня в пустом кабинете в ожидании назначения, которое, впрочем, мне казалось маловероятным.
— Вас так никуда и не назначили?
— Нет.
Тем временем вошел Эрмелен, которого Ламбер, очевидно, встретил в коридоре. Он держался очень прямо, смотрел нагло, презрительно выпятив губы. Лормье говорил со мной, не глядя на него, словно вначале не заметил его присутствия.
— И что же, начальник отдела кадров не дал вам никакой работы? У вас очень обширные и глубокие познания, а взвешенность ваших суждений говорит о зрелости, которой не часто достигают в вашем возрасте. Именно таких людей не хватает СБЭ, где уровень власти не всегда соответствует человеческим достоинствам. В таком крупном предприятии, как наше, имеются, к сожалению, недостатки, мешающие его развитию.