Ящик незнакомца. Наезжающей камерой
Шрифт:
— Я бы не сказал, что твой принцип главенствующего «социального» начала двигал Валерией, когда она решилась стать моей невестой.
— Ты, конечно, не персидский шах, однако и главный бухгалтер был для нее хорошей партией. Во всяком случае с тобой она чувствовала себя надежно, знала, что можно рассчитывать на крепкую семью.
— А с тобой?
— Со мной все наоборот. Она поняла, что я человек никудышный, неприспособленный к жизни, и потому, не задавая себе никаких вопросов, решила не дать мне потонуть. Так что главное — социальное начало, и это верно для всех. Кстати, как ты собираешься жить? Если хочешь, можешь забрать ее себе. И вообще,
Это предложение застало меня врасплох. В тюрьме мне в голову не приходило, что я смогу вернуться в свой дом. После всего, что произошло, и несмотря на мою привязанность к Мишелю, мысль о совместной жизни с Валерией и с ним показалась бы мне абсурдной, но он говорил об этом так естественно, что я засомневался, был ли я прав в своих суждениях.
— Все не так просто, как ты, может быть, думаешь. Надо же считаться с Валерией, вряд ли ей понравится жить со мной в одной комнате.
— Эка важность! Она рассказала мне о вашей встрече в гостинице. Раз уж ты считаешь ее уродкой, то и проблем никаких не будет.
— Да, но ведь есть еще и жильцы. Мне повезло, что я сейчас никому не попался на глаза. Но неизвестно, как они поведут себя, если я останусь здесь жить.
Тут Мишелю удалось меня успокоить. Жильцы дома не очень переживали из-за смерти Шазара, так как всем им приходилось испытывать в свое время на себе всплески его раздражительного характера. Некоторые думали даже, что поскольку у него была мания преследования, он становился опасным, и хотя никто не заявил об этом на суде, все они были уверены, что я просто защищался. Мне подумалось, как одинок Шазар остался даже в своей смерти, и у меня слегка защемило сердце.
— Ты переедешь сейчас же? — спросил Мишель.
Я ответил, что нет, как будто речь шла только о времени моего переселения. Перед тем как уйти, я пошел в спальню взять кое-какое белье из шкафа. Эту спальню наши родители купили почти новой году в 30-м у жильца, уезжавшего на Мадагаскар. Большая кровать стояла слева от окна мансарды, дальше был зеркальный шкаф, а напротив, у правой стены, — туалетный столик с овальным зеркалом над ним. Стулья и кресло были обтянуты красным бархатом, который уже пообтерся и выцвел до розового цвета. Справа от двери, находившейся прямо против окна, стояла медная односпальная кровать, купленная в 37-м году, когда родители предложили приютить у нас кузину Анжель из Бержерана, которая благодаря политическим связям поступила продавщицей в универмаг «Бон Марше», а через полгода вышла за капитана жандармерии, получившего вскоре назначение в Тунис.
Я попытался представить себе совместное житье в этой комнате. Часам к девяти вечера, после ужина, Мишель уходит, а Валерия и я остаемся одни в маленькой двухкомнатной квартире. Желание жить с братом было так велико, что присутствие Валерии не казалось мне препятствием. Я подумал, что хотя и был когда-то ее любовником, а потом женихом, все-таки ее не любил, и тут же, как Мишель в своей тетради, я задал себе вопрос, а что же такое любовь. Наверное, я знал об этом не больше него.
Выходя из квартиры, я столкнулся с довольно хорошо одетым молодым человеком, круглолицым и розовощеким, в очках с толстыми стеклами. Видя, что я закрываю за собой дверь, он спросил: «Носильщик дома?» Я весьма кстати вспомнил, что Носильщик — это актерский псевдоним Мишеля, и ответил, что Носильщик никого не хочет видеть, а затем, припомнив предыдущего гостя, спросил, не деньги ли он принес. Молодой человек покраснел, застеснялся и после небольшой паузы ответил:
— Такое невезенье, я совершенно пуст. Конечно, я мог бы дать франков двести, хотя… Поймите, я учусь в Высшей нормальной школе, родители мои — тупые рабочие, социалистишки и патриотишки (долой рабочий класс!), но с набитой мошной. Они были против моей учебы, и учителю из начальной школы пришлось биться за меня. Теперь же, когда мне двадцать два года, а я все еще не зарабатываю себе на жизнь, им противно. В результате — у меня ни копейки.
— Не подумайте, что Носильщик сидит и ждет, когда ему что-нибудь принесут.
— Мне это незачем объяснять. Я его никогда не видел, но знаю, какой он. Я у нас в школе организовал группу имени Носильщика. Ну, группа — это, может быть, громко сказано, нас всего трое.
Мы пошли вместе вниз по лестнице, и я при этом не скрывал сильного удивления, пылкими чувствами, которые Мишель внушал будущему педагогу.
— Вы говорите, что никогда Носильщика не видели. Но что же заставило вас прийти к нему?
— Мне трудно это сейчас объяснить. Не помню точно, когда я услышал о нем впервые. Так или иначе, я знаю нескольких ребят, которые видели его и говорили с ним. Да, говорили!
Лицо моего мордастика вдруг сделалось пунцовым, и глаза его засверкали за толстыми стеклами очков.
— Но все-таки, — спросил я снова, — что вас зацепило в том, что вам о нем рассказывали? Может, его подход к некоторым творческим и политическим вопросам?
— Скажите еще, что у него есть собственная теория! — Студент презрительно усмехнулся. — Нет, старина, не трудитесь. Носильщика так по косточкам не разбирают. Носильщик — это глыба. Он Носильщик, и этого достаточно.
Мы спустились на первый этаж. Консьержка увидела меня в окошко, и я услышал, как она отворила дверь своей каморки. Но я был не один, и любопытство ее осталось неудовлетворенным. Я лишь повернул голову в ее сторону и улыбнулся в знак приветствия. В свое время она свидетельствовала в суде в мою пользу с горячей симпатией и отвечала на въедливые вопросы обвинителя с агрессивным презрением.
На улице мой студент внезапно схватил меня за руки и воскликнул:
— Скажите, вы ведь были у него, вы его знаете! Расскажите.
— Что вам рассказать? Тут нечего рассказывать.
— Нечего рассказывать! Да-а. Это уж точно Носильщик! Не-че-го рас-ска-зы-вать! Когда я скажу это Форлону и Кутюру, у них глаза на лоб вылезут. Они ведь говорят о нем без умолку. Нечего рассказывать!
С этими словами он отпустил мои руки, и мы расстались: я двинулся в направлении заставы Сен-Мартен, а мордастик какое-то время неподвижно стоял на тротуаре, провожая взглядом человека, знавшего Носильщика.
Я вернулся на улицу Эжена Карьера часов около семи. Татьяна была уже дома и очень кстати, сказала она, потому что ее мать забыла положить ключ под половичок, как мы условились, а возвратиться должна была Бог знает когда.
Мне нужно было много чего рассказать, и начал я с визита к Лормье. Как он тебе? Морда его мне не очень понравилась, но в нем есть какая-то сила. Он тебе нравится, потому что сказал, что ты красива. С полчаса мы спорили, есть ли у Лормье достоинства, кроме богатства, и есть ли у него другие выпуклости, кроме тела. Я чувствовал, что Татьяна увлечена. Днем Лормье прислал ей корзину орхидей. Я издал сигнал тревоги и сказал ей: