Ящики незнакомца. Наезжающей камерой
Шрифт:
Перед этим прямоугольным кусочком земли, усыпанным цветами, Мишелин охватило сильное и глубокое чувство, и она расплакалась. Как был привязан к ней ее отец! Казалось, вся нежность ушла из окружавшего ее мира, и она оплакивала свое одиночество, столь глубокое, что его бы не восполнило даже возвращение мсье Ласкена. Пьер Ленуар, с благопристойным видом принца-консорта, устремил задумчивый взор на какую-то грудку земли, как будто бы печаль придала философский оборот его мыслям, а Роже, которому по возрасту еще не полагалось горевать молча, пустил мелкие слезинки, в беспокойстве и угрызениях совести оттого, что он плачет не так хорошо, как сестра. Мадам Ласкен пребывала вовсе не в печали и не старалась этого скрыть. Она смотрела на могилу, снедаемая любопытством. Казалось, покойник опять стал тем странным человеком, которым был при жизни. Она уже было подумала, что он исцелился и что никогда больше она не испытает чувства стеснения, которое испытывала ранее по отношению к нему, но внутри уже зародилось сомнение. И правда, он будто и не смутился совсем, когда его застали врасплох наедине с красивой девчонкой. Он лежал, как в алькове, такой весенний, в шелковых чулках, с игривым букетом на холмике, и вид у него был двусмысленный и почти опасный. Мадам Ласкен с волнением вспоминала прочитанный когда-то экзотический роман, весьма нехороший, где самые неприличные сцены разворачивались на турецком кладбище. Она подзабыла, кто
— Нет, Пьер, я должна вам это сказать. Он изменял мне.
По возвращении с кладбища она загнала зятя в одну из комнат второго этажа.
— Кто? — осведомился он с мягкой улыбкой.
— Да мой муж, кто же еще? Посмотрите, что я сегодня утром получила.
Пока он читал анонимное письмо, она выжидающе поглядывала на него. Но лицо Пьера не выражало ничего похожего на чувства возмущения и оскорбленного целомудрия, которых ожидала мадам Ласкен. Надежды не оправдались. Она посетовала на себя, что не сумела подготовить его, заставить проникнуться нужным духом, и с завистью подумала об откровениях кухарки и графини Пьеданж на ту же тему. В последний раз, изливая свои чувства в отношении графа, графиня так и взвизгивала: «Свинья! Я вам говорю, что он свинья!» Мадам Ласкен считала это слово несправедливым, чересчур резким, столь несвойственным собственной речи, что она бы его и выговорить не могла. Она чувствовала себя не на высоте положения.
— Это ужасно, не правда ли?
— Подлая ложь, и ничего больше. Не станете же вы верить анонимному письму!
— А имя Элизабет? Ведь он его произнес, умирая.
Об этом Пьер не подумал и был приперт к стенке. Он был очень недоволен. Интимная трагедия такого рода претила его вкусу к безмятежной, полной воздуха жизни вдали от мук воображения. Он рассердился на тещу за то, что она посвятила его в свою тайну.
— Да, Элизабет. Может быть, конечно… Но ведь нельзя быть ни в чем уверенным, и лучше все забыть. Зачем подозревать уже умершего человека?
— Я не подозреваю. Я знаю. Разве вы ничего не заметили сейчас, когда мы пришли на кладбище?
Пьер с отвращением выслушал отчет мадам Ласкен о визите юной дамы к покойнику. Букет роз, связанный бретелькой от комбинации, окончательно наполнил его гадливостью.
— Господи, мама, зачем вы мне все это рассказываете? — простонал он.
— Я не должна была этого делать, но я ужасно страдаю, — сказала мадам Ласкен голосом, в котором явственно звучала гордость.
Не понимая, что она просто играет в собственную значительность, зять открывал ее для себя в самом пугающем свете. Он был неприятно поражен. Он думал, что входит в спокойную, уравновешенную семью, за внешним благополучием которой ничего не кроется. А выходит, что отец был порочным человеком, которому не противно было тискать чьи-то ляжки собственными руками. Даже лежа в могиле, он продолжал привлекать женщин своей похотливостью. Мать, с виду такая чистосердечная и спокойная, была снедаема мрачными страстями и мучима кошмарной ревностью, которую не могла угасить даже смерть. И Пьер вспомнил, что видел в руках у Роже, младшего брата своей жены, фотографию Мэй Уэст, американской артистки с пухлой и совсем неспортивной грудью, образ которой отвлекал от стадионов стольких одаренных мальчишек. Климат в доме явно изменился. Весь вечер Пьер ловил вокруг себя страшные взгляды — то отяжелевшие от мысленно пережевываемых удовольствий, то живые, горящие отравой вожделения. Он впервые отметил, что у Виктора, метрдотеля, опасное лицо сатира. Он обнаружил также, что горничные украдкой раздевают его глазами. Он больше не чувствовал себя в безопасности. О Мишелин он не осмеливался ничего подумать, но вечером в спальне нельзя было не заметить, какой взгляд она бросила на портрет Ладумега, висящий на стене. Ясно, что она думала не о легкой поступи и не о дыхательных возможностях знаменитого бегуна на длинные дистанции.
— Какой замечательный человек, правда? — скромно заметил он.
Мишелин в мыслях своих была далека от Ладумега, столь далека, что даже слегка смутилась и покраснела. Этот внезапный румянец был явным доказательством, что спортсмен наталкивал ее на какие-то тайные мысли. Ему стало неудобно за Ладумега. Он испугался и за себя. Ему вдруг пришло в голову, что ночью, воспользовавшись его сном, она может совершить на него нескромное покушение, идущее вразрез со спортивной честью. Наутро эти страхи показались ему сильно преувеличенными, и у него хватило чувства юмора, чтобы счесть их смешными, но тем не менее семья Ласкенов утратила в его глазах свою столь приятную невинность. Он был уже не так счастлив и чувствовал себя среди домашних стесненно и неуверенно, а теща поддерживала в нем эти чувства, при каждом удобном случае демонстрируя глубину страдания и отчаяния. Это разочарование, которое он, впрочем, скрыл ото всех, заметно изменило его поведение в отношении Мишелин. Ему уже не так хотелось иметь ребенка, и все больше времени он посвящал физкультуре и чтению хороших спортивных книг. Однако Мишелин даже не заметила, что в их отношениях наступила какая-то перемена.
III
Смерть мсье Ласкена очень скоро стала ощутимо сказываться на работе предприятия. В отношении сколько-нибудь значительных покупок и продаж политические события заставляли ставить вопрос о целесообразности, и управляющий колебался. Мсье Ласкен не был особым вдохновителем и вовсе не был склонен к риску, но дело свое знал. Избранный из самых приближенных сотрудников для временного выполнения функций управляющего, мсье Лувье, человек способный и добросовестный, не чувствовал за собой свободу следования своему вдохновению. Когда он принимал решения, ему казалось, что он играет в рулетку на чужие деньги. При первых же слабых признаках недовольства среди рабочих он начинал бояться какой-нибудь случайности, которую могут использовать подстрекатели, и велел прорабам быть посговорчивее. Производительность труда тут же упала. Шовье убедился на опыте, что именно предписанная прорабам снисходительность порождала инциденты, которых так боялась дирекция. На своем месте ему довольно легко было это осознать, так как по работе он больше находился в цехах, чем в кабинетах. Под него создали должность начальника материально-технического обеспечения. Поскольку производственным оборудованием распоряжались специалисты, он в основном занимался транспортными средствами — грузовиками, самосвалами, вагонетками, тележками, тачками. Именно он решал, отремонтировать ли ходовую часть, списать машины окончательно или заменить запчасти. В этом деле он стал признанным экспертом. Его положение внушало зависть кое-кому из высшей администрации. Некоторые упрекали его в излишнем панибратстве с рабочими. Шовье действительно сохранил со времен, когда был младшим офицером, привычку к общению с людьми, но с рабочими он не был в панибратских отношениях и даже к этому не стремился. Он говорил с ними непринужденно, как подобает хорошо воспитанному сержанту. К тому же, как и большинство
Однажды днем Шовье случилось зайти на заводе в кабинет Ласкена, никем не занятый после его смерти. Он пришел за точилкой из слоновой кости, которую попросила принести мадам Ласкен: как-то она видела ее на столе у мужа и хорошо запомнила. Он нашел вещичку в ящике и слегка помедлил, оглядывая комнату, где ранее царствовал умерший. Импозантная меблировка из черного дерева с кремовой обивкой была тоскливой, как цифры годового отчета. Здесь только работа могла спасти от скуки. Шовье искал какой-нибудь уголок или предмет, где бы сохранился отпечаток покойного хозяина. С этим благородным желанием он направился к угловому шкафу, в котором помещалась библиотека. От кресла, где ранее сидел мсье Ласкен, до книг было всего два шага. Под дорогостоящими одинаковыми переплетами скрывались справочные издания по общему и трудовому законодательству, политэкономии. Шовье с меланхолическим чувством рассматривал эту парадную библиотеку, и тут его взгляд упал на корешок, слегка отличавшийся по цвету от остальных. На нем было написано золотыми буквами: «Отчисления от прибыли на производстве», и это название вызывало в памяти последние слова Ласкена. Быть может, промышленник нацарапал на полях какие-то заметки, о которых считал важным сообщить хоть одним словом своей семье или сотрудникам. Раскрыв книгу, Шовье обнаружил, что на самом деле под этим отталкивающим названием скрывался альбом с фотографиями, наверняка никак не связанными с производственными проблемами. На всех фотографиях фигурировала одна и та же женщина, очень красивая, лет двадцати пяти — тридцати, с умным лицом, но немного жестким выражением. Шовье почувствовал великое разочарование. Он восхищался смертью этого человека, последний вздох которого, казалось, был посвящен любви и работе. В устах умирающего, в то время, когда, возможно, под угрозой находилось само будущее промышленности, слово «производство», которое он выдохнул безо всяких комментариев, звучало величественно. Шовье вначале поставил книгу на место, но затем передумал, решив, что лучше убрать ее от любопытных взглядов посторонних. Ему показалось, что будет правильнее, если эту книгу сохранит Пондебуа, близкий родственник покойного, которому тот всегда доверял. Он как раз собирался зайти к нему вечером поговорить о беспокойстве, которое у него вызывали колебания управляющего.
Около четверти седьмого, проходя по площади Звезды, он увидел отряд Национальной гвардии, сосредоточенный на углу Елисейских полей и авеню Фридланд. На улице Тильзит было полно людей в темной форме. На авеню Фридланд стояли автобусы с солдатами в касках. В последние дни ближе к вечеру на Елисейских полях вспыхивали потасовки. Шовье, проведя часть своей жизни в борьбе с моральными излишествами, инстинктивно презирал все религии, в которых различал только ядовитую злобу педантов, язвительность попов и хныканье евнухов. Он не выносил как призывов к идеалу справедливости, так и резонерства по поводу свободы попираемого права, и ему казалось, что как только стороны вступят в кровавую и беспощадную войну, то обе найдут свой смысл в напряжении борьбы. Он втайне надеялся, что эта авантюра обернется и ему на пользу, поскольку чувствовал себя не совсем на месте на заводах Ласкена и подсознательно ожидал перемен.
Возбужденный, он направился к Елисейским полям. На душе было весело, и он даже улыбнулся. В начале улицы народу было больше, чем в обычные дни, но беспорядков не было. Поодаль, на расстоянии друг от друга, роились группки бойцов Национальной гвардии, расположившись под деревьями у бордюра мостовой. Более крупные группы скопились на тротуарах прилегающих улиц. Сквозь реплики прохожих и шум машин прорывался громкий прерывистый гул. Похоже было, что наиболее плотной толпа становилась в средней части улицы. Шовье различил на пересечении с улицей Ла Боэси, какой-то водоворот, окруженный более мелкими завихрениями в местах встречных потоков. Вдруг рядом с ним кучка молодых людей пустилась бегом, и толпа устремилась за ними. Образовался затор, и над неподвижными головами он увидел десятка два сжатых кулаков. Отдельные голоса выкрикивали что-то оскорбительное. Прямо перед ним маленькая старушка в вуальке, с пекинесом на руках пищала мышиным голоском: «Смерть Блюму! Смерть Блюму!» На секунду воцарилась относительная тишина, и вдруг одновременно раздались «Марсельеза» и «Интернационал». Затем от нажима полицейских толпа смещалась, и Шовье отнесло к колонне демонстрантов Народного фронта, отсеченной от основных сил, — дальше по улице он видел обрубки колонн, пытающихся соединиться. Он подумал, что, кажется, скоро приобретет политические взгляды. Если придется сцепиться с полицией, его взгляды будут такими же, что и у людей, дерущихся бок о бок с ним. Но пока все шло мирно. Тумаки и перебранки вспыхивали только между отдельными людьми. Впрочем, чуть дальше он увидел, как одна из колонн Народного фронта столкнулась с колонной протестующих. Потасовка была незначительной, так как в толпе было трудно развернуться. Серьезно ранили только одного человека, и то полицейского. Чтобы лучше видеть и не быть раздавленным, Шовье поднялся на порог одного из домов, на несколько сантиметров выше уровня тротуара. Там его взгляд привлек большой трехцветный значок на пиджаке человека, стоявшего рядом с ним. Он узнал его — это был его однополчанин по фамилии Малинье. Во время войны они служили сержантами в одной роте, затем встретились первый раз в Рейнской армии и второй — в Сирии, где Малинье заканчивал пятнадцатилетнюю службу лейтенантом, и с тех пор потеряли друг друга из виду. Он почти не изменился — коренастый, малорослый, с круглой головой, светло-голубыми глазами и каким-то суровым пылом во взгляде. На нем был засаленный костюм, вытянутый на локтях и на коленях, плохо завязанный галстук под сомнительной чистоты воротничком, но почти новая шляпа придавала ему чуть более нарядный вид и делала похожим на отставника: она была круглой и сидела на нем, как кепи. Шовье это тронуло. Их взгляды встретились, и Малинье бросился в его объятия в порыве всепоглощающего дружеского чувства.
— Кстати, ты получил мое письмо?
— Да. Я как раз собирался ответить.
Шовье лгал, так как он пообещал себе не отвечать на письмо Малинье, который, найдя в газетах его имя в связи со смертью мсье Ласкена, написал ему на адрес сестры. Воспоминание об этом чудесном товарище на миг взволновало его, но не вызвало никакого желания вновь встретиться. Ему казалось, что вне тягот военной жизни между ними не столь уж много точек соприкосновения и что их дружба не выдержит испытания встречей.