Ясень и яблоня. Книга 1: Ярость ночи
Шрифт:
Бесчестье рабства было хуже смерти, но разве не сильнее пострадала его честь из-за вероломства Эрхины? Разве возможность отомстить ей не заслуживала жертв – любых жертв? Его долг перед Фьялленландом и перед собой в первую очередь требовал этой мести. И если ради этого требуется пойти на унижение – высшее мужество, а значит, высшая честь будут в том, чтобы сознательно и добровольно решиться на это. Он не думал о том, что под обликом Коля его никто не увидит, а значит, для «Торварда конунга» никакого бесчестья как бы и не будет: сам-то он будет знать, кто он.
Впрочем… Мой облик – еще не есть я, иначе он не звался бы моим , то есть принадлежащим мне, но отличным от меня. Моя честь – еще не есть я, моя свобода – еще не есть я… даже мое тело – тоже еще не я. А значит, если отнять все, что «мое», то останется чистый, голый «я» – то есть… божественный дух, оживляющий тело и разум. То есть бог. Значит, быть собой – это быть богом. Быть богом – значит быть собой. Один и Локи, в конце концов, одно и то же, что наверху, то и внизу. Все во вселенной неразрывно связано. А значит, став рабом по имени Коль, Торвард конунг не перестанет быть собой. Во всех смыслах. А в том, чтобы быть именно собой, и состоит высшая честь и высшее посвящение. Ведь посвящение и есть смерть, необходимая для рождения в новом, высшем качестве. А разве нынешний случай того не стоит?
– Ты понял… – тихо сказала кюна Хёрдис, пристально наблюдавшая за его лицом. Лицо это оставалось вполне непроницаемо, но его карие глаза были ее карими глазами, а она была не только колдуньей, но и его матерью. И она видела, что в эти мгновения он думает о том, о чем раньше не имел нужды думать, и проходит свое, внутреннее посвящение, без которого все обряды останутся только пустыми играми. – Ты понял… Ты сможешь…
– Жизнь рабов не так уж и весела, – намекнул Оддбранд.
Торвард в задумчивости кивнул и посмотрел на свою ладонь. Это уже было не так важно. Его руки мало чем отличались от рук того же скотника Хумле – сильные и жесткие, в морских и сухопутных походах привыкшие ко всякой работе. Тяжелая жизнь раба его не страшила: воин должен уметь выжить везде, поэтому спать на земле и есть что попало для Торварда не было в новинку. Еще подростком он был приучен видеть еду даже в проползающей гадюке, если ничего лучше не предвидится. Ценность как работник он тоже мог представлять: в перечень обязательных умений знатного человека входит ковка оружия, без чего последнее взрослое посвящение получить невозможно. Торвард, хотя не увлекался этим делом, научился орудовать молотом и клещами так, что даже Стуре-Одд, его обучавший, не очень ругался. А вот ходить с опущенной головой и молчать, когда к тебе обращаются с приветствием вроде: «Поди сюда, скотина!» – это сложнее. Но там, где никто другой тебя не заставит, ты сам себя заставишь. Еще как!
Конечно, притворяться урожденным рабом нет смысла: и осанка не та, и выражение глаз, и привычки, и разговор. Но, в конце концов, воины тоже иногда попадают в плен и бывают продаваемы в рабство. Время от времени случается… Вон, Ормкель до сих пор в драку лезет, если в чьих-то словах усмотрит намек на то, как сам оказался продан лет двенадцать назад, – однако же, при всей его доблести, с ним это было, и никакого чуда в этом нет. Если кто-то на Туале и спросит, как это случилось, всегда можно предъявить пару старых внушительных шрамов и выдать их за те самые «почти смертельные» раны, из-за которых воин и оказался в плену. То есть не своих шрамов, у него же будет внешность Коля… У того есть шрам на лице, из-за чего бровь выпрямлена… То, что в нем могут опознать бывшего воина, само по себе не опасно. А если кто-то там сумеет увидеть сквозь тот морок, который кюна Хёрдис наведет?
– Тебе надо будет научиться сдерживать себя и сохранять внутреннюю тишину ! – многозначительно произнесла кюна Хёрдис. – Это трудно, но если ты этому научишься, то победишь. И это умение тебе весьма пригодится в будущем. Ну, что ты нам скажешь?
Он увидит Эрхину… Он будет видеть ее, когда она не будет и подозревать об этом. И он, может быть, узнает, кто же она такая – та прекрасная, как зимняя звезда, богиня из сада цветущих яблонь, к которой он сватался, или та мстительная и неблагодарная ведьма, которая ударом в спину отплатила ему за любовь. В его сознании было как бы два ее образа, к которым он относился по-разному. Если все это разорение вдруг окажется недоразумением, чьей-то чужой злой волей – он готов был простить ее и даже снова предложить ей свою любовь. А если он с любовью все-таки ошибся и она – не та, в которую он влюбился, – тогда месть будет его правом и даже его непременной обязанностью. Оскорбление, нанесенное Аскефьорду, ни в коем случае нельзя забыть. Он просто не имеет права прощать такое, как мужчина и тем более как конунг. А конунг должен идти впереди… И не зря его поднимали на щите в тот осенний, озаренный факелами темный вечер.
– Должен же я что-то предпринять, – наконец ответил Торвард. – И если вы, двое первых мудрецов Аскефьорда, не придумали ничего лучше… Я согласен.
Глава 8
Обогнув Острый мыс, корабли Бергвида Черной Шкуры двигались на север, вдоль восточного побережья Квиттинга. Местные жители в страхе разбегались, завидев черный корабль с бычьей головой на носу, в последние десять лет ставший ужасом и проклятьем здешних мест. Но в этот раз Бергвид был настроен очень миролюбиво и на всем пути не совершил даже ни одного «берегового набега» [15] , обходясь собственными припасами. Слух о его приближении быстро достиг хёвдинга Квиттингского Востока, и к тому времени как «Черный Бык» приблизился к Тингвалю, Даг Кремневый уже собрал не очень большое, но надежное войско. К счастью, оно не понадобилось. Бергвид Черная Шкура вошел в Хравнефьорд с белым щитом на мачте, и от удивления восточные квитты чуть не выронили свое оружие: «Черного Быка» под знаком мира не видел еще никто и никогда. Сам Бергвид стоял на носу в своем черном плаще из бычьей шкуры и в шлеме, опираясь на копье, но на берег сошел с важным и ничуть не воинственным видом.
15
Ина–че – бе–ре–го–вой удар – спо–соб до–бы–чи про–до–воль–ст–вия, при ко–то–ром ви–кин–ги при–ста–ва–ли к бе–ре–гу воз–ле чу–жо–го ста–да, за–би–ва–ли столь–ко ско–та, сколь–ко мог–ли съесть, и ухо–ди–ли.
– Рад приветствовать тебя в Хравнефьорде, родич, Бергвид сын Стюрмира! – сказал, выйдя ему навстречу, Даг хёвдинг, но и голос, и весь вид его выражал не радость, а только безграничное изумление с примесью недоверия.
– И я рад застать тебя в благополучии! – важно ответил Бергвид. – Я приехал говорить с тобой и с твоим родом о том, что восстановит честь и благополучие всех квиттов!
Даг никогда не питал к Бергвиду большого доверия, но тот как-никак приходился родичем его жене, фру Борглинде, и уже поэтому хозяин Тингваля считал своим первым долгом оказывать ему всяческое гостеприимство, помощь и поддержку. В усадьбу спешно послали гонца, и, когда Даг и Бергвид с обеими дружинами приблизились, фру Борглинда, с изумлением на круглом румяном лице, вышла встречать родича с рогом пива.
Поднабравшись с годами кое-какой учтивости, Бергвид не спешил открывать цель своего приезда. Сидя в гриднице, он учтиво беседовал с Дагом о новостях, из которых главной была, конечно, смерть Торбранда конунга. О ней здесь знали во всех подробностях, вплоть до поминальной песни, которую сочинил к погребению знатный слэттенландский скальд, Скельвир Медвежий Дух. Но, на счастье любопытных, Бергвид привез с собой сестру Хильду, и от нее-то фру Борглинда с дочерью Хельгой еще до вечера узнали, что произошло на озере Фрейра и с чем приехали неожиданные гости.
Увидев на вечернем пиру кубок Дракон Памяти, фру Борглинда так разволновалась, что даже заплакала. В последний раз она встречалась с ним лет двадцать пять назад, еще когда Бергвид был трехлетним ребенком, а она сама – молоденькой девушкой, жившей в усадьбе Лейрингов на Остром мысу – той самой усадьбе, обугленные развалины которой давно уже скрылись под мхом и кустарником. В этом кубке была древняя слава рода Лейрингов, слава Асугисаля Удачливого, первого из ярлов Острого мыса, который принес когда-то этот кубок из Медного Леса – существовала целая песнь о том, как он добыл его из пещеры великана, и фру Борглинда когда-то пела ее своим детям. И в нем же было мучительное унижение тех двух последних лет, которые Лейринги прожили под властью фьяллей. В золоте его днища навек задержался отсвет того страшного пожара, в котором сгорела усадьба Лейрингов. И чьи руки вынесли кубок из огня, как он попал в курган оборотня в Граннланде – этого не знал никто. Фру Борглинда то плакала, осторожно поглаживая Дракон Памяти кончиками пальцев, то вдруг прикусывала губу и отводила взгляд от Бергвида. Ведь ее родной брат, Хагир Синеглазый, тот, что вынес кубок из кургана оборотня, так и не узнал толком, как этого кубка лишился… Он был убежден, что Бергвид попросту украл у него Дракон Памяти, чтобы отдать его ведьме из Медного Леса… Намекнуть об этом Бергвиду, тоже своему родичу, фру Борглинда не могла, а тот сидел и пил пиво из чудесного кубка с таким важным видом, словно сам добыл его у великана Свальнира, притом только на днях.