Ясень
Шрифт:
Керин облизнулась:
— Ага. Удвойте сторожи. И ищите место для дневки.
Место выпало славное: лысая горушка, взметнувшаяся над окоемом. С трех сторон обрыв, с четвертой — пологий спуск к лесу, а под обрывом в овраге речка. Споро наладили тын, перекопали канавкой от края до края, землю подсыпали к наклоненным наружу кольям, а пониже разложили валежника, чтобы никто не смог подкрасться тихо.
Паренек-ясенец из десятка Велема попробовал вскинуться: к чему огород городить — мол, коннице в остроге воевать несподручно… Велем,
— Ага, в седле оно спать всю ночь веселее, и рысь, того, и не прыгнет… да и лошади трое суток под седлом куда как приятно. А уж какой ты, Фари, с утра свеженький будешь…
Парни, что работали рядом, покатились. Изругав несчастного степенно и основательно, как он делал все, и вогнав его в краску, Велем отвернулся. Паренек схватился за топор: через какие-то два с четвертью часа все было справлено.
Над костерком среди плоских белых камней булькало в котле варево. Леська то и дело подсыпала травки, лазила в котелок большой деревянной ложкой, не переставая ее облизывать так, что у народа слюнки текли.
Керин сидела там же, на подстеленных одеялах — улыбалась и раскраснелась — и Леська, Велем, и другие, взглядывая на нее, тихо радовались: ожила.
Медленно кончался день. От речки внизу тянуло парной свежестью, и было не разглядеть: то ли гибкие ветки ракит наклоняются над водой, то ли косы берегинь…
Обойдя дозорных и уняв Леську, набросавшую в костер ромашки от комаров (комарам ничего, а дружинники от дыма стали кашлять и задыхаться), Керин позвала Велема и пошла с ним к лесу.
Несмотря на свою медвежеватость, Велем ступал легко, сторожко — ни одна лесина не хрустнула под сапогами, да и Керин словно плыла по колено в тумане, в запахах росной травы.
Свечерело. Лес впереди выделялся неясной громадой. И между засекой и опушкой остановилась Золотоглазая и словно бы позвала: звук был неясный, тонкий, будто лопнула серебряная нитка, или птица плеснула крылом по озерной глади. Зов этот наполнил душу Велема тоской. Он даже стиснул рукоять меча.
Долго ничего не происходило. Только небо на заходе из алого и оранжевого делалось смутным, розово-лиловым, а по правую руку от стоящих зажглась зеленоватая звездочка.
Керин положила ладонь на запястье Велему: стой, молчи, не двигайся — огромная тень скачками неслась от леса, и остановилась невдалеке, поводя большой головой.
Серый матерый волчара стоял, пригнувшись, зарывшись передними лапами в траву, шерсть дыбилась на загривке. Золотые волчьи зенки вспыхивали и пригасали. Потом волчара словно выдохнул, шерсть опустилась, и он ткнулся лбом в руку Керин.
Золотоглазая опустилась на колени, утопив руки в густом меху, трепала волка туда-сюда, как малый ребенок, терлась головой, и он терся об нее, словно пропитываясь запахом, друг другом, делаясь одним. Потом волк, не вырываясь из рук Керин, обернулся к Велему. Велем догадался,
"Как у сытого кота на их печке" — некстати подумалось парню.
Волк обнажил зубы, лениво зевнул и повернулся, больно шлепнув Велема хвостом. Стал что-то ворковать на ухо Керин.
Это было так нелепо — воркующий волк — что Велем, ухватясь за свой оберег, лег от беззвучного хохота.
Волк тоже фыркнул, оскалился, точно издеваясь, — и растворился в темноте.
— …И что ты ему скажешь?
Румяный, кровь с молоком, Гино, откинувшись на плоском камне, покусал ивовый прутик.
— Скажу. Мол, недобрый ты человек. Мол, распускай, Мелден, своих наемников и иди домой, потому как нечестно все это и неправильно, и подвладные твои…
— А твой конь, — встряла Леська необычайно ласково, — лепешки из сумки доедает.
— Ах ты! — бортник вскочил.
Но убедясь, что Леська просто-напросто соврала, примчался с прутом наперевес покарать негодницу.
Над холмом высоко-высоко повис тонкий молодой месяц, звезды походили на большие ромашки, и, в общем-то, воевать не хотелось. Смех и шутки улеглись как-то сами собой, Гино протянули динтар, и он запел, глядя на взлетающие в небо искры.
Умолкли, затаились, слушали.
Даже кони, казалось, стали тише хрупать травой. Холм возносился в ночи. Густо пахли дикие травы. Медом. Собранным за день солнечным теплом. Словно никакой войны нет, а вот просто собрались в ночное, беседуют, подбрасывают ветки в огонь. А завтра вернутся домой.
Песню заглушил дружный хохот у второго костра. Наири скривилась, наладилась разбираться, но рыжая Леська потянула ее за рукав:
— Не иначе, Тума бает. Давай подкрадемся.
И легко нырнула в траву.
Тем не хорош костер, что если долго смотреть на пламя, глаза отвыкают от темноты, и что за спиной, разглядеть трудно. Особенно, если увлечен разговором. Ясеньские парни, пользуясь отсутствием начальства, развлекались вовсю, и шороха травы никак не слышали. Тем более что ведьма Леська умела подкрадываться бесшумно. У Наири так ловко не получалось: то скрипнет затесавшаяся в осот веточка, то стебель бурьяна шлепнет по щеке.
Однако удалось подобраться достаточно близко, чтобы расслышать. И разглядеть, как Тума бойко машет руками и сверкает зенками.
— …Ну и, стал быть, есть обычай, чтобы оружьям имя давать. В подкрепление. Там, в Туле, все, как у нас.
— Ну?!
— А то! Живал там один рыцарь. Как его… Мика, Микитка… Ну, для истории это неважно, — Тума подергал плечом, потирая комариный укус. — Рыцарь статью не вышел, так решил мечом свое взять. Конечно, тулейские оружейники супротив ясеньских…
— И кто ж его похвалит, если сам себя не похвалит, — горячо шепнула на ухо Наири Леська.
— Ты давай, не разливайся, — заворчали парни.