Зимою холодная могила, летом раскаленная печь;настоящий ад – Шэол.Дмитрий Мережковский
Квадрат среди глинистой пустыниВ коросте чешуек обожженных,Направо – барак для осужденных,Налево – барак для прокаженных.Там лето раскаленнее печи,На смену – оскал зимы бесснежной,А все, что там осталось от речи, —Проклятия друг другу и Богу.Нет там ни зелени, ни тени,Нет ни просвета, ни покоя,Ничего, кроме глины и коросты,Ничего, кроме зноя и гноя.Но на переломе от морозаК летней геенне негасимойЕсть скудный двухдневный промежуток,Вешний, почти переносимый.Но между днем, уже слепящим,И ночью, еще немой от стыни,Есть два часа, а то и меньше,С рыжеватыми лучами косыми.И в эти два часа этих сутокДаже верится, что выйдешь отсюда,Разомкнув квадрат, как эти строфыРазмыкает строчка без рифмы.И среди толпы озверевшей,Казнями всеми пораженной,Вечно есть один прокаженный,К
тому же невинно осужденный,Который выходит к ограде,И смотрит сквозь корявые щели,И возносит Богу молитвуЗа блаженный мир его прекрасный.И не знаю, раб ли он последнийИли лучшее дитя твое, Боже,А страшней всего, что не знаю,Не одно ли это и то же.
4. «В России блистательного века…»
В России блистательного века,Где вертит хвостом Елисавета,Умирает великий велогонщик,Не выдумавший велосипеда.Покидает великий велогонщикНедозрелую, кислую планету.Положил бы под язык валидольчик,Да еще и валидольчика нету.В Англии шестнадцатого векаСпивается компьютерный гений,Служащий лорду-графомануПереписчиком его сочинений,А рядом – великий оператор,Этого же лорда стремянный, —Он снимает сапоги с господина,А больше ничего не снимает.Ты говоришь – ты одинока,А я говорю – не одинока,Одинок явившийся до срокаРоботехник с исламского Востока.Выпекает он безвкусное тестоС детства до самого погоста,Перепутал он время и место,Как из каждой сотни – девяносто.Мой сосед, угрюмо-недалекий, —По призванию штурман межпланетный:Лишь за этот жребий недолетныйЯ терплю его ремонт многолетний.Штробит он кирпичную стенуНа завтрак, обед и на ужин,Словно хочет куда-то пробиться,Где он будет кому-нибудь нужен.Иногда эти выродки святы,Иногда – злонравны и настырны:Так невесте, чей жених не родился,Все равно – в бордель ли, в монастырь ли.Иные забиваются в норыИ сидят там, подобно Перельману,А иные поступают в Малюты,И, клянусь, я их понимаю.Я и сам из этой породы.Подобен я крылатому змею.Некому из ныне живущихОценивать то, что я умею.Живу, как сверкающий осколокЧьего-то грядущего единства,Какому бы мой дар бесполезныйКогда-нибудь потом пригодился:Способность притягивать немилость,Искусство отыскивать подобных,Талант озадачивать безмозглых,Умение тешить безутешных.
5. «Были мы малые боги…»
Были мы малые боги,Пришли на нас белые люди,Поставили крест на нашем месте,Отнесли нас в глубину леса.К нам приходят в глубину лесаЗахваченные темные люди,Приносят нам свои приношенья,Хотя у них самих не хватает.Захваченные темные людиГорько плачут с нами в обнимку —Кто бы в дни нашего величьяРазрешил им такую фамильярность?– Бедные малые боги,Боги леса, огня и маниоки,Ручья, очага и охоты,Что же вы нас не защитили?Боги леса, костра и маниокиПлачут, плачут с ними в обнимку:Кто бы во дни их величьяРазрешил им такое снисхожденье?– Простите нас, темные люди,А мы-то еще на вас сердились,Карали вас за всякую мелочьНеумелою отеческой карой!А теперь запрягли вас в машины,Погнали в подземные шахты;Кровь земли выпускают наружу,Кости дробят и вынимают.А богов очага и охотыОтнесли и бросили в чаще;Вы приносите им приношенья,А они ничего не могут.Знаем мы, малые боги,Боги леса, ручья и маниоки:Вас погубят белые люди,А потом перебьют друг друга,Крест упадет, подломившись,Шахты зарастут, обезлюдев,На машинах вырастет плесень,В жилищах поселятся гиены,И останутся малые богиНа земле, где всегда они были:Никто их не выбросил в чащу,Никто не принесет приношений.
«Не рвусь заканчивать то, что начато…»
Не рвусь заканчивать то, что начато.Живу, поденствуя и пасясь.Сижу, читаю Терри ПратчеттаИли раскладываю пасьянс.Муза дремлет, а чуть разбудишь ее —Мямлит вяло, без куражу,Потому что близкое будущееОтменит все, что я скажу.Я бы, может, и рад остаться там —В прочном прошлом, еще живом, —Но о семье писать в шестнадцатом?А о войне – в сороковом?Сюжет и прочая рутина,Какую терпели до поры,Всем сразу сделалась противна —Как перед цунами мыть полы.И лишь иногда, родные вы мои,Кой-как нащупывая ритм,Я думаю, что если б вымыли…Как эта мысль меня томит!Такая льстивая, заманчивая,Такая мерзостно-моя —Что, зарифмовывая и заканчивая,Я кое-как свожу края.Едет почва, трещит коновязь,Сам смущаюсь и бешусь.Пойти немедля сделать что-нибудь.Хоть эту чушь.
«Вынь из меня все это – и что останется?..»
Вынь из меня все это – и что останется?Скучная жизнь поэта, брюзга и странница.Эта строка из Бродского, та из Ибсена —Что моего тут, собственно? Где я истинный?Сетью цитат опутанный ум ученого,Биомодель компьютера, в сеть включенного.Мерзлый автобус тащится по окраине,Каждая мелочь плачется о хозяине,Улиц недвижность идолья, камни, выдолбы…Если бы их не видел я – что я видел бы?Двинемся вспять – и что вы там раскопаете,Кроме желанья спать и культурной памяти?Снежно-тускла, останется мне за вычетомТолько тоска – такого бы я не вычитал.Впрочем, ночные земли – и эта самая —Залиты льдом не тем ли, что и тоска моя?Что этот вечер, как не пейзаж души моей,Силою речи на целый квартал расширенный?Всюду ее отраженья, друзья и сверстники,Всюду ее продолженье другими средствами.Звезды, проезд Столетова, тихий пьяница.Вычесть меня из этого – что останется?
«У бывших есть манера манерная…»
У бывших есть манера манерная —Дорисовать последний штрих:Не у моих – у всех, наверное,—Но я ручаюсь за моих.Предлог изыскивается быстренько,Каким бы хлипким ни казался,И начинается мини-выставкаПобед народного хозяйства.Вот наши дети, наши розы,Ни тени злости и вражды.Читатель ждет уж рифмы «слезы».Ты тоже ждешь. Ну ладно, жди.А тут у нас гараж, как видишь, —Мужнин джип, моя «рено»…Ты скажешь ей: отлично выглядишь.Она в ответ: немудрено.Тут время взору опуститься,Чтоб суть была обнажена:Намек стыдливого бесстыдства,Покорно-страстная жена.И тон твой ласков и участлив,Как безмятежный окоем:– Надеюсь, ты еще будешь счастлив,Как я в отсутствии твоем.Боюсь, в мое последнее лето,Подведя меня к рубежу,Мир скажет мне примерно это,И вот что я ему скажу:– Да, я и впрямь тебе не годилсяИ первым это уразумел.Я нарушал твое единствоИ ничего не давал взамен.Заметь, с объятий твоих настырныхЯ все же стряс пристойный стих,Не меньше сотни строк нестыдных,Простынных, стылых и простых.А эти розы и акация,Свет рябой, прибой голубой —Вполне пристойная компенсацияЗа то, что я уже не с тобой.
«Продираясь через эту черствую…»
Продираясь через эту черствую,Неподвижную весну,Кто-то спит во мне, пока я бодрствую,Бодрствует, пока я сплю.Вот с улыбкой дерзкою и детскоюОн сидит в своем углуИ бездействует, пока я действую,И не умрет, когда умру.Знать, живет во мне и умирание,Как в полене – головня.Все, что будет, чувствую заранее,Сам себе не говоря.Знает замок про подвал с чудовищем —Иль сокровищем, Бог весть, —Что-то в тишине ему готовящим,Но не видит, что там есть.Что ж ему неведомое ведомо,Чтоб мы жили вечно врозь,Чтоб оно звало меня, как велено,И вовек не дозвалось?Верно, если вдруг сольемся в тождествоИ устроим торжество —Или мы взаимно уничтожимся,Иль не станет ничего.Так что, методически проламываяРазделивший нас барьер,Добиваюсь не того ли самого я —Хоть сейчас вот, например?
«Прошла моя жизнь…»
Прошла моя жизнь.Подумаешь, дело.Предавшее тело, походы к врачу.На вечный вопрос, куда ее дело,Отвечу: не знаю и знать не хочу.Дотягивай срок,Политкаторжанка,Скрипи кандалами по ржавой стране.Того, что прошло,Нисколько не жалко,А все, что мне надо, осталось при мне.Вот так и ГосподьНе зло и не скорбноУставится вниз на пределе временИ скажет: матчастьНе жалко нисколько,А лучшие тексты остались при нем.
«Чтобы заплакать от счастья…»
Чтобы заплакать от счастьяпри виде сиреневого куста,Хватило бы зимней ночи одной, а было их больше ста.И когда сирень перевешиваетсячерез дедовский палисад,То к счастью всегда примешиваетсястрашнейшая из досад:А вдруг ни этого сада, ни нежности, ни стыдаНа самом деле не надо, а надо, чтоб как тогда —Когда без всякой сирени, свирели и вешних водПо норам своим сидели и думали: «вот-вот-вот»?Ведь тесную эту норку, погреб или чердакТак просто принять за норму, когда она долго так.Цветение длится месяц, одиннадцать длится страх.В набор любых околесиц поверишь в таких местах.Чтобы заплакать от счастья при виде тебя,какая ты есть,Хватило бы тысячи прочих лиц, а их —миллиардов шесть.И когда окно занавешиваетсяи другие мне не видны —То к счастью всегда примешиваетсятоска и чувство вины,Как будто при виде райского кубкамне кто-то крикнул: «Не пей!»Ты скажешь, что это острей, голубка,а я считаю – тупей.На три минуты покинув дом – всегда во имя тщеты, —Я допускаю уже с трудом, что там меня встретишь ты.Что за всеобщее торжество, что за железный смех!Было бы нас хоть двое на сто —а нас ведь двое на всех.Да и чтобы заплакать от счастья при мысли,что вот она, жизнь моя,На свете могло быть, честное слово,поменьше небытия,А то когда я с ним себя сравниваю,вперившись в окоем,Мне кажется слишком страннымнастаивать на своем.
«Ничего не может быть иначе…»
Запах свежий и тлетворный…Нонна Слепакова
Ничего не может быть иначе.Начинается гроза.Чувство, будто в детстве, в дождь, на даче:Делать нечего, гулять нельзя.У окна стою, как в детстве,К потному стеклу прижав чело.Чувствую себя в соседствеНе могу пока сказать чего.Лужа от забора до сарая.Тучи в виде двух квашней.Зелень ядовитая сыраяПахнет гуще и душней.Как по взмаху царственного жезла —Или царского жезл'a —Дружно нечисть разная полезла,Закипела, приползла.Мох на камне, плесень на заборе,Розовые черви на гряде…Под землей таящееся мореПроступило кое-где.Всюду, где трясина, где траншея,А не твердая земля, —Вся поверхность мира не прочнееДождевого пузыря.Все растет на бездне, на могиле,Все дожди уютны и грозны,Всюду запах свежести и гнили,Гибели и новизны.Лиловеет небо и клубится,Лишь восток прозрачно-серИ просторен, словно там границаОкеана, например.Гул прилива, близость океаньяНа последнем берегу,На котором, кроме любованья,Ничего я сделать не могу.Никакого пафоса дешевого —Мол, блажен, кто посетил сей сад, —Только волны лиственного шороха,Полусонный, сумрачный распад,Затяжная горечь грозовая,Отсыревшая кора,Неумолчный шелест размыванья —Да и то сказать, пора.