…И чувство, блин, такое (кроме двух-трех недель), как если бы всю жизнь прождал в казенном доме решения своей судьбы.
Мой век тянулся коридором, где сейфы с кипами бумаг, где каждый стул скрипел с укором за то, что я сидел не так. Линолеум под цвет паркета, убогий стенд для стенгазет, жужжащих ламп дневного света неумолимый мертвый свет…
В поту, в смятенье, на пределе – кого я жду, чего хочу? К кому на очередь: к судье ли, к менту, к зубному ли врачу? Сижу, вытягивая шею: машинка, шорохи, возня… Но к двери сунуться не смею, пока не вызовут меня. Из прежней жизни уворован без оправданий, без причин, занумерован, замурован, от остальных неотличим, часами шорохам внимаю, часами скрипа двери жду – и все яснее понимаю: все то же будет и в аду. Ладони потны, ноги ватны, за дверью ходят и стучат… Все буду ждать: куда мне – в ад ли?
И не пойму, что вот он, ад.
Жужжанье. Полдень. Три. Четыре. В желудке ледянистый ком. Курю в заплеванном сортире с каким-то тихим мужиком, в дрожащей, непонятной спешке глотаю дым, тушу бычки – и вижу по его усмешке, что я уже почти, почти, почти как он! Еще немного – и я уже достоин глаз того, невидимого Бога, не различающего нас.
Но Боже! Как душа дышала, как пела, бедная, когда мне секретарша разрешала отсрочку страшного суда! Когда майор военкоматский, с угрюмым лбом и жестким ртом, уже у края бездны адской мне говорил: придешь потом!
Мой век учтен, прошит, прострочен, мой ужас сбылся наяву, конец из милости
отсрочен – в отсрочке, в паузе живу. Но в первый миг, когда, бывало, отпустят на день или два – как все цвело, и оживало, и как кружилась голова, когда, благодаря за милость, взмывая к небу по прямой, душа смеялась, и молилась, и ликовала, Боже мой.
2. Паспортный стол
Тоскуя в паспортном столе,Скучнейшем месте на земле,Где дверь скрипит, компьютер виснет,А на окошке фикус киснет,Где паспортистка в виде жабы,Или точней, с лицом-как-выменем,Сидеть на пенсии должна быПоследних тридцать лет как минимум,А ведь наверняка же добраяСтарушка, внука любит страстно,Но как дойдет до регистрации,Так вообще стоит стеной,Пятнадцать справок, двадцать выписок,Непрошибаемая фраза«Я вам еще раз повторяю»,А я сейчас не удержусьИ вообще завою в голос —Да чем же мы, скажи на милость,Так перед вами провинились,Уже не фактом ли рожденияНа подконтрольной территории? —А что она, тупая жрица,Она сама всего боится,Над ней стоит такое НЕ,Что не представить даже мне, —И в этой очереди паспортнойВ короткий день, тупой и пакостный,Мне так легко вообразить,Что в канцелярии у Бога —Не в недрах мрачного чертога,Не на обветренной скале, —Все так же кисло и убого,Как в этом паспортном столе.И он, как эти старушенции,Давно бы должен быть на пенсии,Но все хлопочет, все толчет,Ведет старательный учет,И потому его опекаВезде пугает человека.И потому-то жизнь мояВся состоит из ожидания,Бессмысленного выживанияИ непрерывного вранья.А если здесь выходит что-то,То при побеге от учета,При выпадении из перечня,Который тут ведется бережно —Не по любви, а потому,Что этот бог и сам боится —Начальства, вызова, событья,Непостижимого ему.Я так и вижу, как несетОн эти списки, распечаткиК другому жителю высотС верховной лестничной площадки;Но в том и главная беда,Что этой летописи адаЕму не надо никогдаИ ничего вапще не надо.Ему несут, а он глядитС таким ужасным выражениемВ ужасную такую сторону,Что наш пенсионер трясется,Как лес в предчувствии зимы,Весь – от макушки и до печени,В его руках трясутся перечни,А в перечнях трясемся мы.Он говорит: ну положите.Куда? Куда-нибудь туда.А вы – «куда мы попадаем?»Вот мы туда и попада.
3. Из окна
Вид из окна налоговой инспекцииВнушает мне подобье ретроспекции:Там блочный дом годов семидесятых,С балконами, естественно, в рассадах,Район бандитский, сплошь СПТУ,ДК, для сохранения баланса,Куда я не совался – потому,Что в принципе светиться там боялся.Там был собес, и, чтоб дополнить ад,Там размещался райвоенкомат,Бетонзавод, районная ментураИ всё для постановки на учет;Я там бывал и вырвался оттуда,Поэтому я знал, кто там живет.А кто там жил? Там жил отец семейства,Мать в бигудях и бабка из села,Дед-ветеран и внук-бандит имелся,И дача под Владимиром была.Поближе к маю, в ясный выходной,С энергией надсадно-показнойИ тщательно скрываемой досадойОни в «москвич» садились всей роднейИ во Владимир ехали с рассадой.Они тогда считались соль земли,Хотя и были полные нули,Теперь-то я могу сказать про это,Поскольку спор в отсутствии предмета:Теперь их нет. Смотря на их фасад,Я там не вижу никаких рассад.Тогда была известная среда —Тоска и драки спального районаИ, так сказать, инерция стыда,Зароненного в нас во время оно,Когда на них лежал последний светСороковых, шестидесятых лет.С людьми эпохи бурной, полосатойЯ их бы соотнес – и то едва, —Как дерево с балконною рассадой;Но и рассада все-таки жива!И даже в суетливых девяностых(Закончившихся прежде нулевых)На них еще лежал какой-то отсвет —Но тут не стало их как таковых.Куда девалась эта нелюбезность,Бесповодная хмурость, затрапезность,Задавленность, глядящая из глаз?Ведь не могли как класс они исчезнуть?(В конце концов, мы были тот же класс.)И вот теперь, припоминая вчужеИх доблести, их нравы, их года, —Я думаю: их съели те, кто хуже,Но в гибнущих системах так всегда.И кабинет налоговой инспекцииМне видится рассадником инфекции,Где очередь из раболепных хамов —В известном смысле я и сам таков.ДК исчез, необратимо канув.В него вселили налоговиков.И вот вопрос: жалеть ли мне о тех,Раз те, как оказалось, лучше этих?О бигудях, о вечно злобных детях,Не знающих осмысленных утех?Ведь интересно: где теперь рассада,Гитара, цветомузыка, кастет,«Москвич», гараж, лиловая помада,До полночи звучащая ламбада,Уют их обихоженного ада,Похожего на школьный туалет?Где все, что обещало новый светИ оказалось никому не надо?И думаю: неинтересно, нет.
Наше дело
Наше дело – выдумать словоДля глухого,Рукопись для слепца,Маршрут для лежащего без движения,ВыражениеДля не имеющего лица.Наше дело – выдумать делоДля двутела,Чье первое тело – форменный троглодит,А второеТриста лет как вышло из строя,Но смердит.Наше дело – выдумать фразы,Кроме «Газы!»,Для вступивших в эти края.Тот, кто хочет выдумать стразыДля холеры, чумы, проказы, —Тот не я.Наше дело – придумать море,Per favore,Без каких-либо мелких польз.Наше дело – придумать ЛотаДля болота,Чтобы он оттуда уполз.Если выйдет облом, засада,Сеанс распада,«Так и надо!» —Закричит нам земля сама.Нам дается для этой целиДве недели.В остальное время зима.Нам предписана строгая выправка,Если жалобы – тет-а-тет,Нам разрешается скромная выпивкаИ умеренный промискуитет.Трудись, не прерывай труда,Выражайся кратко,Люби жену.А «пойди туда, не знаю куда» —Разве это загадка?Я здесь живу.
Отчет
А взглянуть ретроспективно – стыдно, блин, за свой же страх. Часто тошно, чаще противно, порою ах, но не ах-ах-ах. Что придумает такого даже лучший из врагов? Тебе, бодливая корова, вновь недодали рогов. Да, есть игнатии лойолы, но у них особый дар, – а у садистов новой школы в основном один пиар. И чего мы так боялись? Даже в наши времена все эти менши юбер аллес не умеют ни хрена. Любой поэт – буян, сквалыжник, извращенный автократ, – в родном углу тиранит ближних, изобретательней стократ. Что до ссылок или тюрем (это вечный их прием), – то мы и в тюрьмах балагурим, и в «Столыпиных» поем. Конечно, есть такие вещи – дыбы, вытяжки, кресты, – они для зрителя зловещи и для жертвы непросты; но кто их слишком щедро тратит – в конце концов сойдет с ума, и всех пытать – спецов не хватит, а всех распять – крестов нема.
Когда посмотришь на соблазны – они, как в баре островном, обременительны и грязны, и неприятны в основном. Ну что, попил я вашей водки – прямо скажем, не шарман; малоумные кокотки истощали мой карман; пускай мила иная пара и хорош иной салон – но в общем, элемент пиара и тут достаточно силен; в беседах, спиртом подогретых, идею вытеснил напор, а что находят в сигаретах – я не понял до сих пор. Всё это врут, что каждый гений любит злачные места. И даже с уксусом пельменей можно съесть не больше ста. А если ставить на эти средства против нашего царя, – то это всё, ребята, детство, детство, прямо говоря.
Кто был внимания достоин? Мать, что бодрствует пять ночей; одинокий в поле воин; каждый третий из врачей; любовь угрюмца нелюдимого, доброжелательность бродяг; способность жить без необходимого, но без излишнего – никак; холодный жар восторга жреческого; бедняк, следящий ход планет… Преодоленье человеческого – конечно, почему бы нет? Я не хочу врагов окрысить, не люблю друзей дразнить, – ведь штука в том, чтоб его превысить, а не в том, чтоб упразднить. А то я знаю тебя, злодея, – чем пышнословней, тем лютей: ты врешь, что у тебя идея, а просто любишь бить детей!
Так вот, на фоне этой лажи тем ярче то, что я люблю. И, само собой, пейзажи. Пейзажи были – ай-лю-лю. Мне как-то, знаешь, жалко даже ехать в прочие места. Здесь кресты – зато пейзажи, а там ни пейзажа, ни креста.
И вот мы начали движенье. Я к стеклу прижал чело. Темнеет. Кроме отраженья, в окне не видно ничего. Сосед жует кусок нарезки, мне кивает – «Чай неси!». Организатору поездки большое русское мерси.
«Внезапно все начинает делаться очень быстро…»
Внезапно все начинает делаться очень быстро.Казалось, что это не кончится никогда —Но пискнула птица, и проскочила искра,И от нее занимаются промерзшие города.Чувствую себя прежде времени поседевшим,Привыкшим лишь отпираться и обвинять,Растерянным, недоверчивым диссидентом,Которого собираются обменять.Приказано срочно найти, помыть, приодеть его.Хватают, сажают в машину, мчат в Шереметьево —Каких он версий в уме не переберет?Сдох вождь, обмен, убийство, переворот?Воздух ясней, надежда всё откровенней,Ночи короче, и лужи всё маслянистее.Что делать, если не знаешь других сравнений?Другой сказал бы – победа, а мы – амнистия.Каждый час отменяется новое запрещенье —Разрешаются одуванчик, жасмин, сирень,Птицы-невозвращенцы празднуют возвращенье,Щебета прибавляется что ни день.Жальче всего, конечно, тех, кто не дожил,Не пережил январскую Колыму:Так и ушли в сознанье, что мир не долженИм ничего, а только они ему.Небо становится нежно, дыханье влажно,Всепрощение сверху, пересмеиванья внизу.Оказывается, все это было можно.Через пару месяцев окажется, что нельзя.Каждую ночь просыпаюсь, себе не веря:Звезды в окне, зелень и лазурит,Шепот, кочевья, бормочущие деревья,Все шелестит, целуется, говорит.Мир обрастает словами, надеждами, именами,Избытками и уступками, забывшимися в зиме.Все не могу понять, на кого меня обменялиИ можно ли в этом участвовать, не погубив реноме.