Ясновидец:
Шрифт:
Их симбиоз был совершенным. Первое время они расставались только для сна или чтобы в одиночестве подумать над историями жизни друг друга. Он вспоминал это время, как практическое применение теории о происхождении любви, как она описана в «Симпозионе» у Платона: они были утерянными половинами некоего целого, и это половины теперь вновь слились воедино.
Но непременный спутник любви — ревность, и он в полной мере испытал и это темное чувство. Когда он видел, что она разговаривает с фон Бюловом, его охватывало неописуемое отчаяние. И это не обязательно был ее муж; достаточно было какого-то посетителя, слуги или даже черепахи, которой она вдруг уделяла внимание — одной из двух черепах, с доисторической неторопливостью передвигавшихся по бесконечному мраморному полу. И он впадал в отчаяние, такое же бездонное,
Летом того года они поехали в их усадьбу на озере Мюггельзее. Это был старинный охотничий замок. Фон Бюлов оборудовал его с тайной мыслью, что его наследник будет проводить там студенческие каникулы. Потому что в то время уже было совершенно ясно, что Генриетта беременна. Новость вызвала целую бурю: начались приемы, где перед ними продефилировала половина высшего общества Берлина с пожеланиями счастья и подарками. Барон был вне себя от счастья, у него чуть не помутился рассудок от одной только мысли, что он станет отцом. Эркюль, знающий истинные обстоятельства ее беременности, не был, напротив, нимало удивлен — он воспринимал последние месяцы его жизни, как сплошное чудо, и ничто не казалось ему невозможным.
Фон Бюлов часто надолго уезжал по делам, и они жили в поместье в каком-то опьянении, для них не существовало ни прошлого, ни будущего. У слуг отваливалась челюсть от удивления, когда он ногами играл на рояле. Они ходили на прогулки в Бранденбургский лес, ездили на дилижансе в Шпреевальд, где люди плыли по каналам на плотах. Они посетили Дрезден и пришли в восторг от архитектуры.
Чтобы не привлекать внимания, Эркюль надевал детскую одежду и маску. Он переживал счастливейшие моменты своей жизни, и это лишило его осторожности.
В одной из пристроек фон Бюлов организовал производство, имея в виду некую образцовую фабрику. Во всей Европе фабричные рабочие жили в ужасающих условиях. Дети, женщины и мужчины работали посменно по шестнадцать часов в грязных и неосвещенных бараках, и когда количество заказов, повинуясь колебаниям конъюнктуры, уменьшалось, их просто выгоняли на улицу. Воспитанный в духе немецкого идеализма, фон Бюлов начал экспериментировать с более гуманными производственными формами. Ему казалось диким, что целые семьи должны умирать от голода только потому, что повысили таможенные пошлины или упал курс валюты. На его новой фабрике рабочий день не превышал двенадцати часов, цеха были светлыми и просторными, предприятие обеспечивало рабочих жильем и лечением, а в тяжелые времена он планировал сохранить за незанятыми рабочими половину жалованья. Кроме того, он построил школы для детей, причем детям запрещено было работать, пока они не достигнут двенадцатилетнего возраста. Даже взрослых обучали грамоте, и, к немалому удивлению барона, все эти меры привели к тому, что за каких-то несколько месяцев производительность увеличилась чуть не вдвое. Эркюль Барфусс не мог не восхищаться своим соперником, хотя тот вряд ли помнил о его существовании. Да у него не было и возможности познакомиться с ним поближе — Генриетта делала все, чтобы они встречались пореже, а если им и случалось находиться в одной комнате, барон его словно бы не и замечал… В тот короткий период в конце его жизни, когда он переписывался со своей высланной в Стокгольм дочерью, Эркюль описывал барона как благородного и сердечного человека…
Брачные узы удваивают обязанности и ополовинивают права, обычно шутил барон, когда заходила речь о его жене. И цитировал Шопенгауэра: Время — союзник истины!
Эркюль потом сомневался в верности этого изречения, поскольку очень быстро понял, что наше общее «сейчас» довольно сильно отличается от времени, обозначаемого в будущем, как «тогда».
Ничто нельзя предсказать с уверенностью, даже человеку с такими дарованиями, как у нашего героя. Счастье исказило его представление о реальности, он не прислушивался к тревожным сигналам. Если бы он был начеку, катастрофы можно было бы избежать. Например, к управляющему фабрикой в отсутствие фон Бюлова несколько раз приходили какие-то загадочные господа. Но чем ближе Генриетта была к пропасти, тем охотнее отдавались они фантазиям. Дочери он потом писал, что они собирались уехать в Америку. Они уже нашли пароходство в Бремене, Генриетта
Поздней осенью они вернулись в Берлин. У Генриетты был такой большой живот, что акушерка боялась близнецов. Он не так часто виделся с нею в последнее время — семейные обязанности и попытки играть роль хорошей жены отнимали у нее почти все время. Он страдал от ревности, ему казалось, что он отвергнут всеми.
Когда ранним утром девятого ноября появилась на свет Шарлотта, он был один в своей комнате, но ему, с его способностями, не составляло никакого труда понимать, что происходит в доме. Он ощущал счастье и гордость барона, мерившего шагами коридор у дверей комнаты, где рожала Генриетта, он ощущал боль схваток как свою собственную, он даже шагнул в бессловесное еще подсознание крошечного существа — его собственной дочери. Мир удивителен, думал он, действительность превосходит все мечты…
В тот же декабрьский вечер, когда девочку скромно, без пышных церемоний окрестили в доме фон Бюлова, на постоялом дворе «Золотой петух» около церкви Триединства в Берлине, собрались трое. Таверна была на верхнем этаже, откуда открывался вид на стену погоста, и, если открыть окно, можно было увидеть могильный камень Эрнста Теодора Амадея Гофмана — менее чем в пятидесяти футах от стола, за который они только что присели.
Как раз в этот самый момент у камня в почтительном молчании стояли несколько молодых поклонников, тоже, как и люди за столом, родом из Австрии. Но им не было никакого дела до могилы знаменитого писателя. Двое были заняты тем, что чертили план какого-то здания. Третий рассеянно разглядывал анонс звериных боев, которые должны были состояться на постоялом дворе тем же вечером. Что же это будет? думал он. Дог против волчицы? Петушиные бои не на жизнь, а на смерть? Или, может быть, рыси дадут на растерзание обезьяну? Только он один среди присутствующих понимал, что происходит у могилы Гофмана. Это была запоздалая месса по великого фантасту, и понимал он это благодаря своему необычному дару.
Его имя было Иоганнес Лангганс, хотя чаще его называли «нищенствующий монах». [30] Он шел в таверну через кладбище, поскольку его разместили в небольшом католическом хосписе на противоположном конце погоста. Он шел мимо могил, склепов и больших мавзолеев, так что он не видел и не слышал, о чем, отгороженные памятниками, говорили его юные земляки у могилы Гофмана. Но он воспринимал их мысли как некое жужжание в одном из скрытом от нас измерений — нищенствующий монах мог точно так же, как и Эркюль Барфусс, читать мысли.
30
Нищенствующие монахи — религиозный орден, чьи адепты добывали хлеб насущный попрошайничеством, так как, согласно правилам ордена, они не имели права обладать какой-либо собственностью.
Прислушиваясь к этому жужжанию, он вдруг подумал о своей новой должности — советник секретной службы, учрежденной канцлером Меттернихом после Венского конгресса. Лангганс получил должность по рекомендации итальянского кардинала Аурелио Риверо, а также некоего инквизитора по имени Себастьян дель Моро, и, когда он подошел к столу в таверне у погоста церкви Триединства, именно эти мысли, навеянные почему-то восторгами австрийских мальчиков перед загадкой Гофмана, занимали его — его странная двойная лояльность Вене и Ватикану.
Двое других тоже были монахи, хотя по их внешности сказать это было нельзя. На них была обычная гражданская одежда, брюки до колен, плащи, шляпы с полями, а у одного даже была полевая сабля на перевязи.
Это были два брата, звали их Ганс и Эрик Малич. Во время оккупации Наполеоном рейнских земель в начале века они остались без родителей. Над ними сжалилась францисканская коллегия в Пфальце, и они постепенно оказались завербованными в инквизицию. Младший разложил на столе чертежи.
— Эти чертежи обошлись нам в четыре золотых марки, — сказал он. — Порядочных людей уже не осталось.