Ят
Шрифт:
– Да ему уже двести лет, если б могло – адаптировалось бы.
– Адаптеры не те?
Служитель косо пожал плечами.
Выйдя из аквариума, мы вдохнули полной грудью – после помещения всегда приятно выйти на свежий воздух.
Гид ожидал нас у выхода, и это было очень кстати, поскольку мы с Томом немного окосели, и идти самостоятельно пока не могли. А парк не кончался!
Глава 25. Аттраукционы
На нашем пути оказался тщательно огороженный высокой стеной участок
– Лес продают? – спросил Том. – Или дары природы? А может, волков пошлотучно? То есть пошло, как сама идея аукциона, по лотам и тучно, то бишь много. Ну и поштучно заодно, чего уж…
– Опять не так, – поморщился Гид. – Это самый древний дремучий лес…
– Дремучий или гремучий? – не понял Том.
– А вы прислушайтесь к нему. Именно к нему.
Мы прислушались к лесу.
– Гремит?
– Не гремит… – пробормотал Том.
– Значит, дремучий, дремит, – пояснил Гид. – То есть дремлет. Много лет. Целый дрем лет.
– А дрем – это сколько? – уточнил я.
Гид пожал плечами.
– В чём же смысл аттраукциона? – спросил я.
– А теперь прислушайтесь к находящемуся в лесу.
Мы прислучшались и различили, как в тёмном-претёмном лесу раздаётся ауканье с разных сторон – словно лучи света.
– Ну? – не понял Том. – Аукают.
– Вот именно! В ауканье и заключается соль аттракциона. Лес дремлет, а люди в нём аукают и совершают моцион. Отсюда и «аукцион».
– А-а-а! – понял Том.
– Тогда уж «а-а-ау», – паоддержал и я, зевая. И спросил:
– А нет ли у вас тихих игр, чтобы поспать, и не разбудили?
– Есть. Любые игры – на любой вкус.
– А лес не разбудят ауканьем? – забеспокоился Том. – А то тогда он станет гремучим, если его рассердить.
– Нет, он дремлет уже не одну тысячу лет.
И Гид повёл нас мимо стены, ограждающей дремучий-предремучий лес, к видневшимся вдали столикам под разноцветными навесами, где сидели совсем маленькие – из-за расстояния – во что-то играющие.
Я беспрерывно зевал – так на меня подействовала дремота дремучего леса – и чуть не прозевал предупреждение Гида, когда мы проходили мимо черневших в стене узких неглубоких ниш, расположенных приблизительно через полметра одна от другой.
– Не вдавайтесь в подробности! – предупредил Гид, обратив на них внимание.
– Не будем, – ответил Том, помотав головой за нас обоих. Мы не стали выяснять, почему нельзя вдаваться, и в какую как нельзя. Не успели, обратив внимание на одну-единственную глубокую нишу в стене, в которой массивно высилась тавтология – большой геральдический щит, разделённый в верху верхней части вдоль на две части, на червлёном кармином левом алом поле которого, слева, золотым шитьём золотились вышитые три золотых льва, а по соседству справа, на голубом соседнем правом – серебрились серебром три льва серебряных. В нижней части, внизу, жёлтым распльвывалась пустыня,
– А я думал, что тавтология – это наука о тавоте, смазочном масле, – протянул Том.
– Смотря какая тавтология… – протянул Гид, – бывает и тавотологическая.
– По-твоему, изучающие пульманологию изучают науку о пульмановских вагонах? – протянул и я. Видно, у тавтологии имелся настолько большой энергетический заряд, что возле него совершенно искажалось пространство смысла, и мы скользили по его силовым линиям, описывая невидимые нам самим спирали.
– Почему бы и нет? – снова протянул Том, а я потянул его мимо тавтологии, пока мы совершенно не заплипли в липком тавоте тавтологии, пробормотав, пытаясь сопротивляться тавтологии и смыслу слов:
– По-твоему, стоматология изучает сто русских ругательств?
– Столько, пожалуй, и не наберёшь… – согласился Том.
На первом столике, к которому мы подошли, усиленно играли в ярмарочные шашки: неожиданно то один, то другой играющий громко гаркали друга на друга: «Ша!», на несколько секунд замирали, после чего игра продолжалась. Мои зевота и дремота исчезли, потому что появились под влиянием дремучего леса, а на большом расстоянии его воздействие перестало чувствоваться. А может, их спугнули шашки.
Рядом играли в шахматы, но мы туда не пошли – инверсия известных игр нас не привлекла. Точно также пропустили мы и нарды, и кости, и карты, не говоря о домино.
А вот у столика, за которым шла неизвестная игра, мы задержались, хотя и не поняли, какая идёт игра: стандартная азартная, или же состяжание за первое место? Суть её заключалась в том, что двое по очереди ставили выбранный судьями вопрос ребром, а тот не удерживался на ребре и падал плашмя; а потом взял и покатился по столу, игнорируя попытки играющих перехватить его.
– Сколько бывает рёбер у вопроса? – поинтересовался Том, разглядывая катящийся вопрос. Количество рёбер в движении определялось очень сложно. Не в подсчёте ли их и заключалась суть игры? – И для чего рёбра: для охлаждения, как у радиатора автомобиля?
– Скорее, для нагрева. Он нагревает окружающее до такой температуры, что вокруг все начинают двигаться, чтобы решить этот вопрос, убрать его, – пояснил Гид.
– То есть вопрос сам заставляет себя решать?
– Разумеется, как любая проблема. Именно он и требует решения.
Нашу дискуссию прервал раздражённый выкрик дамы по соседству. Начала истории её истерии мы не видели и не слышали, поэтому и выводов сделать не смогли. А услышали вот что:
– Мне своих забот хватает! – сварливо произнесла она, спихивая чужие на пол. Они раскатились стальными шариками. Их раскат немного напоминал раскаты отдальённого грома – в началье дождя.
Принёсший принялся молча собирать заботы. Том попробовал кинуться на помощь, но Гид мягко удержал его:
– Зачем вам чужие заботы?