Ят
Шрифт:
– Чтобы стали домашними? – догадался Том.
– Да, и одомашненными – когда поют оду машинам.
Некоторые из ругательств смотрелись настолько грязными, что погонщик тщетно пытался отмыть их шампунем и мыльной пеной.
– Отмывка – первая стадия перед превращением в домашние, – пояснил служитель, – перед дрессировкой.
– Мы не просто показываем зверей, – пояснил второй, – а занимаемся научной работой. Например, одомашниваем их, вводим в быт, обихлод… обихлад… обихлуб… – его заклинило.
Ругательства выли и кусали друг
– Собствекнно говоря, сколько веков ни спорят о них, а особого различия между ними нет, – пояснил Гид, – просто люди привыкают к диким и воспринимают их потом как домашние. А на самом деле они все привносят дикость в нашу жизнь.
В следующих клетках сидели последовательно: дикий крик, дикая радость, дикий восторг – очень-очень дикие.
– Но такие имеются и домашние, – предупредил служитель, – желающие могут приобрести в личное пользование.
Умысел сидел злой, оскаленный и весь встрёпанный, в отдельных местах слегка шероховатый. Противный и неповоротливый.
– Умыться бы ему – вишь, он сел в лужу, – проговорил Том.
– Лез в душу, а сел в лужу, – подтвердил укротитель, – там-то мы его и поймали.
– Это не зоопарк, это словопарк, – заметил Том.
– Совершенно верно, – поклонился служитель.
– А можно посмотреть на слова-паразиты? – попросил Том, – а то мне дома родители постоянно говорят, чтобы я с ними боролся, а я их в глаза не видел.
– Есть не только слова-паразиты, – пояснил служитель, – есть ещё слова-поразиты, поражающие слух при первом звуке. Есть слова-позаразиты, которые, обладая всеми перечисленными свойствами, тем не менее позарез нужны. Есть слова-позазиты – только для позы… ну и другие. Вот они все тут представлены, – и он обвёл рукой ряды клеток, террариумов и аквариумов.
Особенно любопытно выглядело жёлто-зелёное «значит», метавшееся по клетке, да ещё, пожалуй, ни на что не похожее, ни с чем не сравнимое, какое-то непонятное «понимашь».
Остальные не особо запомнились – разве что «однако», спокойно спавшее и лишь слегка вздрагивающее ухом, да «тасазать», нервно взлаивающее на каждого посетителя. На Тома лайнуло три раза, но он не моргнул ни одного. Ни единым веком – ни золотым, ни серебряным. Том иногда бывает очень оригинальным.
– Скажите, – обратился я к служителю, – а если ругательство одновременно является и словом-паразитом, куда вы его определяете?
– Посылаем подальше, – пожал плечами служитель.
В следующих клетках размещалась экзотика.
Изящество извивалось во все стороны.
– Извиящество, – пробормотал Том.
– Оно дальше, – извинился служитель.
– А ещё что имеется из данного семейства? – спросил я.
– Извольте: измеящество, извивающество, извинящество, иззвенящество, изменящество, изтебящество… – он указывал рукой называемые варианты.
Вдруг послышался топот. Подвели итоги – на показ. Итоги били копытами и дико ржали. А потом взвились на дыбы и ускакали.
– Лучше бы ты часы
Чтобы удержаться от оборачивания – вдруг бы я превратился в дремучий бор? – я усилил внимание к клеткам и вольерам. И нашёл, на что посмотреть.
Дикое любопытство металлось, звеня, по клетке, вытягивая длинную морду – наподобие муравьединой, с которой капала слюна.
– Это не морда, это язык, – пояснил Гид.
– Язык?!. – я присмотрелся. Действительно, язык. Морда выглядела намного тоньше и меньше.
Мне понравилось животное, сидевшее в клетке с неброской надписью: «Нечто несусветное». Все смотрели на него, широко раскрыв глаза: иначе оно не помещалось в поле зрения. И в то же время оно светилось – приятным светом, который, однако, мешал рассмотреть детали его анатомии.
Образинец сидел смурно, не то нахохлившись, не то набычившись, не то основательно вызверившись.
– А вот тот самый хвост, который вертит собакой, – пояснил экскурсовод, указывая на клетку.
Хвост стоял на месте мощно и незыблемо. А собака вертелась вокруг него так, что блестели три круга: глаз, зубов и мокрого кончика носа. Остальное смазывалось вихрем движения.
В особом стеклянном боксе сидела Смазливая муха, постоянно прихорашиваясь.
Далее по ходу мы осмотрели сидящих в одной клетке Коня с Копытом и Рака с Клешнёй.
В разделе «Человекообразы» сидели пяти-, шести– и семикантропы. Поговаривали, что скоро подвезут восьми и девяти, но, по-моему, слухи шли на уровне обычного преувеличения.
Дальше ничего интересного не наблюдалось: звериная злоба, звериная ненависть рычали из-зи тонких прутьев. Волчий голод глядел на всех всепожирающими глазами – те, к кому он присматривался особенно пристально, худели на глазах и торопились поскорее уйти; собачья жизнь разве что не выла, но плакала крупными слезами. Ослиное упрямство незыблемо стояло на месте, покрываясь мохом; орлиный взгляд презрительно смотрел на всех свысока; лисью хитрость мы рассмотрели со стороны кончика хвоста, торчащего из-под кустов; заячий характер дрожал и трясся под елью, роняя на себя иголки; волчьи повадки выписывали вензеля по траве-мураве… Они нас нимало не тронули, поскольку лично не касались.
Все они были посажены в вольер за барьер, на что я и не преминул указать Тому.
– Ер да еры – скатились с горы, ер да ять – не могут догнать, – процитировал Том, обнаружив недюжинное знание классического народного фольклора.
Обезьянничество сидело само по себе, индифферентно глядя на проходящих. Странно, почему всегда жизнерадостное, оно сейчас никак не регаировало на происходящее. Может, его ГАИ оштрафовало?
Зато свинство хрюкало вовсю и весело рылось в грязи рылом.
Толстокожесть когда-то явно принадлежала носорогу или же слону – во всяком случае, оно сохранило все их признаки.