Явка в Копенгагене: Записки нелегала
Шрифт:
Мы договорились, что я должен буду позвонить В. Е. на следующий день.
Мы с «Вестой» долго шли молча по набережной. Сильный холодный ветер пронизывал насквозь.
— Ну, что будем делать? — спросила наконец «Веста».
— Я слишком хорошо знаю нашу систему, чтобы советовать тебе что-либо иное, кроме как подыскивать себе другой город, пока есть выбор. Ты же сама понимаешь, что нас все равно вышлют со скандалом или без. Могут и с применением силы. Арестуют и вышлют. Если надо где-то отсидеться — отсидимся. Затем постараемся вернуться, поскольку ты все-таки москвичка. Мне труднее, я — иногородний, поэтому инициатива должна будет исходить от тебя. А я уж продумаю, как это сделать. Мы обязательно вернемся. Ты мне веришь? Ведь я обещал тебе еще там, в плену, что мы все уйдем? И мы здесь. Ты мне веришь?
— Верю. А благодарственное письмо?
— Сейчас пойдем домой и сочиним что-нибудь.
— Ничего писать не хочется. Противно как все это! Как они себя подстраховывают. Перестраховщики!
Дома я сел и написал письмо. В нем мы благодарили Председателя КГБ за чуткость, заботу и гуманное отношение, проявленные к нам в нашем сложном деле. «Веста» его просмотрела, кое-что подкорректировала, и на следующий день я передал его В. Е.
Мы взяли атлас автомобильных дорог страны и стали подыскивать город, где нам предстояло поселиться. Остановились на дальней точке— Новосибирске, и на ближней — Обнинске. «Веста» хотела в Новосибирск, я же настаивал на Обнинске, потому что оттуда было рукой подать до нашей деревни, где все лето могли бы находиться дети, где было вдоволь молока, овощей и фруктов. Да и до Москвы близко.
Я позвонил В. Е. Он сказал:
— Ваше письмо получилось, мягко говоря, несколько суховатым. Я думаю, что его следовало бы переписать.
— Написали, как могли, и переписывать ничего не будем. И вообще, зачем вам это письмо?
— Ну, вы же сами понимаете…
— Понимаем. Но переписывать не будем.
— Я вас прошу завтра в десять ноль-ноль еще раз прийти с «Вестой» на конспиративную квартиру. Вас хочет видеть Шеф.
— Шеф? Хорошо. Мы придем.
Шеф пришел дать нам последние напутствия. Он привел аргументы, диктовавшие необходимость отъезда из Москвы.
— Не приставлять же к вам здесь охрану? — говорил он. — А опасность здесь для вас в известной степени существует. — Ему трудно было скрывать фальшивые нотки в голосе.
«Уж не от своих ли? — подумалось мне. — Потому что ЦРУ мы совершенно не нужны. Опасность!»
— Там, где вам придется жить, — продолжал Шеф, — не связывайтесь с обиженными, а их ведь у нас немало по стране. Живите своей жизнью. Растите детей. Это у вас сейчас основная цель жизни. А вот письмо Председателю у вас действительно получилось суховатое, — посетовал он, явно кривя душой. — Ну, да уж ладно, какое есть.
Ответом было наше молчание.
Если следовать поговорке: «Беда не приходит одна», то это именно наш случай.
Февраль месяц выметал улицы Москвы вьюгами и метелями, громоздясь по утрам сугробами и задавая работу дворникам. Я, в общем, не верю в сновидения. Поэтому сон, который мне приснился, я оставил бы без внимания, если бы я, против обыкновения, не рассказал о нем «Весте», которая целый день после этого маялась в тревоге в предчувствии беды.
А сон этот был отражением реальности: высоченная колокольня церкви, объятая пламенем. Может ли гореть колокольня? Может. Ведь там внутри — деревянные конструкции, лестничные переходы. А реальность такова: стояла зима 1939 года. По стране катилась новая волна атеистической истерии. Докатилась она и до нашего удаленного от больших дорог райцентра Марийской АССР. Местными властями было принято решение превратить стоявшую на большой площади церковь в районный Дом культуры. Церковь эта была подлинным-шедевром русского зодчества. Она, правда, уже давно была закрыта. На тяжелых, выкрашенных зеленой краской дверях, обшитых железными полосами, висел огромный амбарный замок. И вот пришли люди и стали что-то делать на колокольне. А однажды студеным январским вечером эта колокольня вдруг запылала. Огненные вихри бушевали наверху, там, где колокольня опиралась на четыре массивные колонны. Две из них были подрублены, и на их место установлены сухие сосновые чурбаки. Вокруг на площадке был наложен хворост и целые поленницы дров. Все смочили керосином. И вот теперь там бушевал огромный костер, бросавший блики пламени на искрившийся снег. Площадь была огорожена веревками. Несколько милиционеров следили за порядком. Собрался народ посмотреть на невиданное зрелище. В толпе старушки крестились. Кого-то предавали анафеме. Слышался сиплый голос коренастого мужичка-единоличника со смешным именем Пудыч: «Дак ведь взрывчатки-то нет. Вся в Финляндию ушла. Тама наших ихние доты подрывают. Ну вот и изловчились, чтоб без взрывчатки. Сейчас как ухнет!» — И он перекрестился.
Часа через три огромная колокольня покачнулась и с треском и грохотом стала падать. Сначала медленно, как бы нехотя, затем стремительно. Тяжко ухнула и содрогнулась земля, снопы искр и снежной пыли взвились в небеса. Старушки в толпе стали истово креститься.
Колокольня еще с полгода пролежала на земле, занимая почти всю площадь, пока однажды не пришли рабочие и кувалдами и ломами не разбили ее. Части колоннады пошли под опоры общественной бани, остальные кирпичные глыбы свезли на строительство стеклозавода. Ни один кирпич не удалось отделить: раствор, говорили, был замешен на яичных белках и не поддавался никаким усилиям. Церковь стали переоборудовать в Дом культуры. Строили ударными темпами, хотя стройка давалась нелегко, так как добротно сработанные метровые кирпичные степы были прочно связаны железными тяжами. Продолжали строить даже тогда, когда началась Великая Отечественная война, и закончили его, как у нас водится, в канун 24-й годовщины Великого Октября. А я, будучи уже во втором классе, принимал участие в праздничном концерте, играл в так называемом шумовом оркестре, организованном нашим директором школы Неверовым. Играли— кто на деревянных ложках, кто на гребенках с папиросной бумагой, кто на бутылках, частично заполненных водой в разных уровнях, а кто на балалайке. Мне же достался тяжелый бронзовый школьный звонок, который во время исполнения «Светит месяц, светит ясный» вдруг вырвался из моих рук и покатился по сцене к рампе. Под аплодисменты и смех зрителей я сполз со стула, с которого я еле доставал ногами до пола, пробежал по сцене, поднял звонок, снова взобрался на стул и подключился к оркестру, который в этот момент уже исполнял «Во поле березонька стояла».
Трехлетняя дочурка была страшной непоседой и егозой. Она непрерывно двигалась, бегала, прыгала, и вот случилось так, что она опрокинула на себя чашку горячего чая. Мы в растерянности, вместо того чтобы сунуть ее сразу под струю холодной воды, стали срывать с нее колготки, продлевая таким образом время теплового воздействия, вследствие чего ожог получился довольно глубоким.
Был февраль месяц, мела метель, телефона у нас не было, мы метались с ребенком на руках по вечерним улицам в поисках такси. Приехали в Морозовскую больницу, но там нас почему-то не приняли. К счастью, такси в те годы еще были вполне доступны, и мы добрались до Филатовской детской больницы, где было ожоговое отделение. В больнице дочь перенесла ожоговую скарлатину. Ей пришлось делать пересадку кожи— одним словом, мы изрядно поволновались. Все это длилось около двух месяцев. А руководство тем временем торопило с переездом. То ли наше присутствие в Москве кого-то ужасно раздражало, то ли еще что-либо.
Конец апреля я провел в деревне: занимался садом, выходил на вечернюю зорьку на тягу вальдшнепа, где опробовал свое только что купленное ружье.
Пару раз ездил в город H., где через местных товарищей нам нашли работу в местном пединституте. Мне — ассистентом-преподавателем английского языка, «Весте»— лаборантом. У обоих зарплата такая, что если ее назвать нищенской, то нищие обидятся, так как на церковной паперти они, говорят, в хороший день зарабатывают больше, чем мы за месяц.
«Веста» переездом заниматься отказалась и осталась в деревне с детьми. С переездом помогали ее родители и брат. Выехали из Москвы на двух открытых бортовых «ЗИЛах». Грузчиков шурин нашел прямо во дворе, оторвав их от стола с домино и от других важных воскресных дел. Один из них вышел в тапочках из дому купить газету, и уже когда машины выезжали за город, в ужасе спросил: «Ребята, а куда это мы едем? Я ведь вышел только купить газету». Но при виде бутылки с «горючим», он сплюнул и махнул рукой. Так они и ехали, сидя на диване теплой компанией, распевая песни и останавливаясь иногда у дорожной лавчонки пополнить запас спиртного, благо то был период расцвета застоя-запоя и нация весело и дружно спивалась, это отвлекало от мыслей о завтрашнем дне и несколько скрашивало мрачные мысли о светлом будущем.
Разгрузились в городе Н. у только что отстроенной пятиэтажки. Перед домом был сад, принадлежавший когда-то снесенным частным домам. За садом, метрах в пятидесяти от дома, — ветка железной дороги, обслуживаемая стареньким паровозиком, настолько слабосильным, что он часто задыхался на подъеме напротив дома и долго шипел и чихал, разводя пары.
Первого сентября— со студентами на картошку. Сборы были недолги, и вот я рано утром с рюкзаком за плечами явился в институт. Совхоз, где предстояло работать, находился далеко, в Ильинском районе, и добираться нужно было поездом, который приходил туда за полночь.
Наш поезд долго и нужно тащился среди мокрых полей и лесов, останавливаясь у каждого столба. Шел проливной ливень. Выгрузились на станции Ильинск, там нас ждала открытая бортовая машина со скамейками. Мы уселись на мокрые скамейки, а было нас тридцать человек — двадцать восемь девушек и два парня, — укрылись пленкой от дождя и помчались в отведенный нам совхоз, носивший гордое и звучное название: «Вперед, к коммунизму!» Когда приехали на центральную усадьбу, было уже далеко за полночь. Дождь сменился мокрым снегом. Здесь нам предстояла пересадка на другой транспорт, чтобы ехать в дальнее отделение совхоза, где мы надеялись, что нас ожидает теплый кров и ударный труд на картофельных плантациях.