Явка в Копенгагене: Записки нелегала
Шрифт:
Хуан хотя и прижился у нас в баре, но нет-нет да и прогуливал: как выяснилось, он к тому же был еще и азартным картежником. Как-то раз, вернувшись домой раньше времени, мы обнаружили в доме Хуана. Было ясно, что он состоял в интимной связи с нашей Кармелитой, используя нашу квартиру для любовных свиданий. Присутствие постороннего человека, да еще такого проныры, как Хуан, в доме нелегалов могло быть чревато последствиями, причем самыми непредвиденными.
Пока ничто не указывало на то, что он каким-либо образом был связан с полицией или спецслужбами. Но все же?.. Если мы попадем в разработку спецслужбами, то вот он, готовый кандидат на вербовку: он уже вошел к нам в доверие, бывает у нас в доме в наше отсутствие и в принципе знает о всех наших делах по прикрытию и о наших передвижениях.
А что может быть опасней для нелегала, чем присутствие в его доме постороннего лица, к тому же еще увлекающегося игрой в карты на деньги? Пусть даже пока он не связан с полицией, но в любой момент туда может угодить и каким-либо образом, возможно, спасая себя, привлечь к нам внимание полиции. А вдруг ему взбредет в голову рыться в наших вещах? Правда, деньги, шифр-блокноты были надежно укрыты в тайниках, оборудованных в квартире на террасе, по все же…
Мы серьезно задумались, как поступить с Хуаном. Решение пришло быстрее, чем мы предполагали. Однажды, придя домой, мы уловили запах гари. Тщательно осмотрев квартиру, нашли на дне мусорного ведра остатки сожженных, окровавленных бинтов и ваты. Похоже, что в нашем доме был произведен подпольный аборт. Одно было неясно— кто ассистировал. Неужели сам Хуан? Это уже было слишком. Аргентина — страна католическая, и аборты здесь карались законом. В тот же вечер мы поговорили с Хуаном. Он все отрицал. На следующий день няня не пришла, исчезнув вообще из поля зрения. Адрес ее знал только Хуан, но и он не появлялся на работе дня три. Хуан вообще в последнее время стал халатно относиться к своим обязанностям, явно потеряв интерес к работе. Было видно, что работой он не дорожит и не очень стремится остаться. Мы его рассчитали. Хотелось узнать адрес Кармелиты, чтобы отвезти заработанные ею деньги, но по адресу, который нам дал Хуан, девушка под таким именем не проживала. Через несколько месяцев Хуан снова появился в баре, но места для него у нас уже не было.
Пришлось уволить и повариху за пьянство и прогулы. К тому времени мы нашли себе другую няню, у которой был свой домик с садом, где мы могли оставлять ребенка в любое время и столько, сколько было нужно. Семья эта была итальянского происхождения — муж и жена пенсионного возраста и взрослая незамужняя дочь. Когда в конце 1969 года у нас появился второй ребенок, они и его нянчили. Теперь мы с «Вестой» управлялись в салоне вдвоем. На кухне же работала девушка по имени Аня из русских немцев из секты адвентистов Седьмого дня, обосновавшихся в Аргентине в начале XX века.
Какое-то время Аня работала у нас дома в качестве прислуги и няни, пока однажды мы не взяли ее с собой в бар, где ей очень понравилось, тем более что к нам захаживали и молодые люди, да и обстановка в баре была в общем благопристойной. Она жила неподалеку от бара вместе со своей замужней сестрой, работавшей у нас посудомойкой. Поправ строгие религиозные каноны секты, Аня попросилась перевести ее на работу в бар. Она приехала откуда-то из глухой провинции. Вначале некрасивая, совершенно не умевшая следить за своей внешностью девушка чуралась всего, что было связано со светской жизнью (адвентистам запрещены танцы-пьянки-гулянки, хотя свои псалмы они поют под аккомпанемент струпного оркестра). Но затем «Веста» посоветовала ей сделать укладку волос, научила пользоваться косметикой, и Аня преобразилась.
Дело наше тем временем налаживалось и даже начинало приносить кое-какую прибыль. По рекомендации Центра мы завели счет сначала в местном, а затем и в более крупном банке в центре Буэнос-Айреса. Каких-либо отчислений Центр с нас не требовал, поскольку доход был невелик. В бар стали приходить целыми семьями, особенно по воскресеньям, поскольку, кроме гамбургеров и эмпанадас, у нас было были жареные цыплята на вертеле. Самые лучшие торты нам поставлял венгр-кондитер, а апфель-штрудели и штоле — немец Хайнц, который работал на дому. Мы стали устраивать банкеты, вечеринки, дни рождения. Иногда случалось так, что наши новые друзья Крамеры и Эрик — немец, живший по соседству, — надев фартуки и засучив рукава, помогали нам обслуживать посетителей, хотя в основном, конечно, мы управлялись сами. Пришлось в короткий срок научиться быть расторопными, но мы были молоды, полны сил и легко справлялись с этой новой для нас работой.
В бар стали наведываться и немецкие евреи, бежавшие в свое время из гитлеровской Германии. Они, как правило, удивительно быстро находили общий язык со здешними немцами, распивали с ними пиво, спорили о политике, но нацистских песен, конечно, не пели. Сидели молча в это время или подходили к стойке бара пообщаться с хозяевами. Да и далеко не всем немцам песни время Третьего рейха были по душе. Иной раз просили даже сменить пластинку и поставить что-нибудь народное.
К нам часто приходил ужинать маленький, сухонький старичок лет семидесяти, в очках с толстыми стеклами. Одет он был всегда в один и тот же тщательно отутюженный старомодный костюм бежевого цвета в клеточку, на голове носил соломенную шляпу. Занимал он обычно столик в углу салона и заказывал себе на ужин бифштекс с «энсалада микста» (салат из помидоров, листьев салата и лука) и кувшинчик красного вина. Старичок, как правило, сидел молча, наблюдая за публикой и за тем, как мы работаем. Иногда он играл в шахматы с кем-нибудь из посетителей. Мы, разумеется, навели о нем справки. Это был бывший профессор Линке из Вены, и местные немцы обращались к нему не иначе как «герр профессор». Из Центра пришла шифровка, в которой говорилось, что с виду безобидной старикашка Линке в прошлом — опытный агент гестапо, успешно работавший по выявлению инакомыслящих в среде австрийской интеллигенции во времена Гитлера.
Приняв к сведению эту информацию, мы стали исподволь наблюдать за ним и за его, в общем, немногочисленными контактами. Чаще всего он играл в шахматы с одним немецким евреем по фамилии Коэн. Это был высокий, плотного телосложения мужчина с мясистым лицом, носивший роговые очки. На голове его всегда была кепка, которую он не снимал даже в салоне. На вид ему было лет сорок с гаком.
Громогласный, с довольно грубыми манерами, он вел себя непринужденно, пожалуй, даже развязно, сыпал анекдотами. Довольно быстро вошел в компанию наших немецких завсегдатаев и стал приходить к нам почти каждый вечер. Коэн стал участником всех наших шумных пирушек, а однажды даже навязался к нам домой в гости вместе с Крамерами. В разгар застолья, когда мы отплясывали рок-н-ролл, он вдруг, скрестив руки на груди, выдал настоящую русскую присядку, чем немало удивил присутствующих, но по пьянке все сошло как должное.
Знал ли он русский язык? Возможно, но он никогда этого не показывал. Он в совершенстве владел немецким, испанским и английским. Мы стали к нему присматриваться, хотя никаких установочных данных о нем собрать не удалось и по учетам Центра он не значился. Подвергнув тщательному анализу его поведение, мы пришли к выводу, что за его нарочитой грубостью и бахвальством и скрывается тонкий, изощренный ум. Он много пил, но всегда казался трезвым, и в беседах, которые довольно искусно навязывал своим немецким собеседникам, просматривалась определенная целенаправленность, а именно: он, на наш взгляд, проявлял интерес, как, впрочем, и мы сами, к нацистам вообще и к нацистским преступникам, в частности. Похоже, что он на кого-то работал. На кого? На МОССАД? На бюро Визенталя? (Это бюро во главе с директором Визенталем расположено в Вене, занимается выявлением нацистских преступников, замешанных в «решении» еврейского вопроса во времена Третьего рейха.)
Однажды во время игры в шахматы Коэн с профессором Линксом о чем-то тихо беседовали. Я обратил внимание, что они на этот раз лишь делали вид, что играли, обсуждая какую-то проблему. Разговор шел по-немецки. В салоне звучала тихая музыка. Коэн что-то чертил на бумажной салфетке, профессор вносил поправки и вполголоса комментировал.
— Они упоминают Барилоче, — сказала «Веста», становясь рядом за стойку. — Мне кажется, что этот профессор передает ему какую-то информацию, а Коэн сейчас уточняет детали.
— Возможно. Барилоче— это нас тоже интересует, — заметил я.
В этот момент Коэн положил в свой бумажник салфетку с чертежом и записями, после чего передал Линксу небольшой конверт.
— А вот и гонорар за полученную информацию, как говорится, получите денежки, не отходя от кассы. Хотя, впрочем, это всего лишь предположение… — сказал я «Весте».
Они вскоре закончили партию в шахматы. Линке попрощался с нами и с Коэном и зашаркал к выходу. Время было позднее, и салон был почти пустым. Коэн собрал шахматы в коробку и положил их на стойку, после чего отправился в туалет. Я вышел из-за стойки и, пройдясь между столиками, вставил в стоявшие на столах стаканчики недостающие салфетки. Проходя мимо стола, за которым сидели Коэн с Линксом, я прихватил верхний из листочков, на которых Коэн чертил свой чертеж. Хотя сам чертеж Коэн забрал с собой, я все же надеялся, что на листке, который был под чертежом, осталась давленка.