Явление народу
Шрифт:
– Скажи, что мне делать?
– Пусть делает сам!
– Что он может, Володя?!
– Да то же, что все! Скажи ему, что Стрельцов только с виду герой. А без Льва твоего – он ничто… Ведь такие, как Генрих, когда им спускают, сильнее наглеют, а встречают отпор, – «юрк под лавку». Я бы на месте Левинского взял бы, да морду этому гаду «начистил»! – Он уже чувствовал, что несет околесицу.
– Володя, ты выпил? Что с тобой, милый?!
– Вот уж и милый… Я просто устал… Устал, понимаешь! И не смотри так. Я не твой Лев! Ладно уж… постараюсь помочь… – он не глядел ей в глаза. – Извини… Оставь хоть сегодня в покое! Ты слышишь!
В растерянности то и дело оглядываясь, Фаина спускалась по лестнице, а Владимир Владимирович, чувствуя в ногах дрожь, продолжал механически
Пляноватый вздохнул: «Жизнь, как подлая западня, увлечет, осчастливит, заманит: только устроишься жить – „Стоп! Приехали!“» Мысль была вроде бы грустная, но тут его стал трясти смех. В детстве, когда ему было лет восемь, произошел смешной случай…
Они жили тогда в Ярославле в длинном строении с коридорной системой. Сквозной подъезд в середине дома имел парадный выход на улицу и «черный» – во двор.
Предводитель дворовых «головорезов» однажды приказал Пляноватому: «Эй, шмакодявка, скачи на ту сторону. Там стоит Еська Бронштейн. Скажи, что тут есть для него интересненькое.»
Володя с готовностью отозвался: «Ага!» – и, гордый, что замечен был старшими, устремился к «черному» входу.
– Не туда! – заорал атаман. – Отвори свои зенки! Узрел? Ну так живо, гони кругом дома!
«Отворив свои зеньки», «шмакодявка» приметил ведро, установленное на слегка приоткрытой двери. Стоило створку толкнуть и посудина опрокинется… на макушку толкнувшего… В этом и состояла суть «интересненького».
Обегая «кругом» крыло дома, Володя заранее прыскал со смеху, представляя себе пучеглазого Еську в «интересный» момент.
Бронштейн словно ждал его возле подъезда на улице. Задыхаясь от бега и хохота, Пляноватый с трудом передал ему приглашение и потянул за собой. Будучи года на три старше, Иосиф однако поддался соблазну, и, сопя длинным носом, поплелся к двери во двор. В подъезде Володя просто зашелся от смеха, мысленно видя как то, что было в ведерке, вдруг ухнет на кучерявую голову Еськи. Он выпустил руку Бронштейна, подпрыгнул, визжа от восторга, и предвкушая потеху, забыв обо всем, устремился вперед…
Минуту спустя, весь в фикалиях от макушки до пяток, с ушибленным правым плечом, он все еще корчился около двери в конвульсиях.
– Боже ж мой! С какой стати вы в это влезли? – бранился Иосиф «на вы». – Самый смак этих шуточек вам все равно не понять! – Впечатление было такое, что своей опрометчивостью Володя лишил человека «особого удовольствия»: в страданиях этот народ находил подтверждение своей богоизбранности. Пляноватый смеялся, давился от смеха… Пока не стошнило.
Память об этом событии походила на «память о смерти»… Тошнило от «привкуса запрограммированности». Хотя, в общем, что в этом скверного? Разве инстинкт – не программа? Разве звуки оркестра не подчиняются нотам? Разве слова беллетриста не следуют заданной форме? Просто в старости – все отвратительно: внешность, походка, косноязычие… А всего отвратительней – БОЛЬ! Вот уж где – «конец света»!
Во Вселенском Процессе есть доля каждого чувствующего: чем вернее и глубже чувствующего, тем значительней «доля». И дело не в яркости личности, не в зычности голоса, не в «эпохальном» характере: на изломах истории именно нежные души, сгорающие для большинства незаметно, – ранимые души, вбирающие муки живущих, – одни лишь они «контролируют» ключевые моменты «Программы».
Глава десятая
Марина Васильевна не любила зеркал: они пыль собирают и демонстрируют «гнусную» правду. Мысленно она себя еще представляла такой, какой возвратилась с войны, а в зеркале видела елочку складок, идущих от крупного чуть ноздреватого носа к кончикам тонкого бледного рта, чересчур выдающийся подбородок, злую щеточку резких морщин над губой. Вглядываясь в это почти мужское лицо, с тоскою догадывалась, что у старости – своя цель: приводить внешний облик в соответствие с «внутренней физиономией». «Суровое время» для Марины Васильевны было не столько понятием, сколько болезненным ощущением, вроде ожога души. Она с горечью убеждалась, что большинство человечества, размениваясь на пустяки, отворачивается от Главного Страшного.
К москвичам она относилась особо. Она их не то что б любила, но мысли о них вызывали отчаяние в ожидании Лютой Беды. Чувствуя себя связанной с ними судьбою, она уважала немногословие в транспорте, которому людей научили подземные гулы и храмы метро. Марина Васильевна шла рядом с ними, истерзанная, одинокая, как провидец – мессия, вопрошая себя: «Неужели возможно, чтобы кто-то один знал все то, что другим – не под силу?» Дома, хрустя суставами пальцев, Марина Васильевна долго ходила по кухне, потом зажигала яркую лампочку в комнате, даже, если было светло. И, развернув на полу испещренную знаками карту, вставала над ней, охватывая глазами всю разом с высоты своего «внеземного пространства».
В большом застекленном шкафу была картотека, лежали подшивки, папочки с вырезами, толстые Книги Учета Событий. Под рукой было все, что ей требовалось. Но Главное она знала на память и в любую секунду могла доложить: дислокацию, типы, число пусковых установок, подлетное время ракет, помехоустойчивость и эффективность средств наведения, расположение баз, запас хода воздушных, подводных, надводных ракетоносителей, виды боеголовок – весь комплекс уничтожающих факторов от радиации до сейсмических волн, на местности с разным рельефом, при разных погодных условиях. В обороне гражданской признавала лишь то, что учитывало внезапный удар, отметая все прочее. Интересовалась защитой от нападения с воздуха. Помнила, что в среднем в войну уходило на сбитый стервятник семь сотен зенитных снарядов (стоимость каждого – пара сапог). Знала, что нынче для этой же цели достаточно будет одной-двух зенитных ракет (стоимость легкового автомобиля). Но, чтобы их запустить, привести в «точку встречи», нужна уйма денег, людей и капризнейшей техники. Если нагрянут армады крылатых или бескрылых ракет в одно время с разных сторон и на разных высотах…, – как ни строй оборону, хоть ставь этажами, – собьешь на пролете пять-шесть, ну от силы пятнадцать-шестнадцать «стервятников» – сотни прорвутся… Почти все пунктирные трассы на карте сходились в кружечке Москвы.
Как физик, как участник войны, как мать, как бабушка, наконец, Марина Васильевна считала себя обязанной знать правду-матку. Теперь словно кожею чувствуя за спиной холодок «частокола» боеголовок, она понимала, что «оборонительный зонтик» – самообман. Развитие мощи ударной во все времена упреждало развитие оборонительной мощи, ибо вторая является следствием первой. Впрочем, если атаку нельзя отразить, то можно «достойно ответить» – свести все к дуэли, к взаимному подавлению вплоть до стерилизации суши и вод… Вместо естественной смерти пришло «высочайшее достижение разума» – массовое вырывание жизней у безответных детей. О каких там «противниках» речь, если каждый, кто дышит, давно стал заложником. Незаметное государство типа Лесото, племя в горах или клан мафиози могут спокойно потребовать, что захотят: технология уничтожения стала доступней, чем разведение рыбы в прудах. Тут – закон перехода количества в качество: если в критической массе урана найдется частица, способная вызвать ядерный взрыв, то в «критической массе», накопленных ядерных средств неминуем запуск «носителя», закрывающий Книгу Истории. И уже неуместно слово «безумие»: столько блестящих умов приближает убийственный шаг.
Глава одиннадцатая
– Только фто ввонил Федькин, – доложил Марк Макарович, когда Пляноватый вернулся к себе, – скавал, дефкать, евели нынфте вы не фдадите свой реферат, зафтра уве будет повдно.
– Придется подсуетиться, – вздохнул Владимир Владимирович.
– Фтем могу вам помофть?
– Марк Макарович, я куда-нибудь смоюсь. Разве тут что-нибудь сделаешь? Постоянно звонят! Будут спрашивать, говорите: пошел к руководству, а к какому не знаете. Меня нет, и когда ворочусь не известно.