Шрифт:
Харви Джекобс
Яйцо глака
Памяти доктора Дэвида Хикхофа.
Да покоится он в мире,
если не нашлось места получше.
Тело его подобно дыне. Голова невелика, зато нижняя челюсть массивна. Рот обрамлен влажными пурпурными губами. Дышит тяжко. Короткие руки и ноги. Забавная машина — ухает и пыхтит, подобно тягачу, обычно таскающему прицеп, но порой гоняющему порожняком.
— Дружище, — произнес он однажды своим густым, с одышкой голосом, когда кончил чесаться и вздыхать, глядя на опустевший кофейный столик. — Ты слишком молод, чтобы понять, какие муки причиняют человеку его гениталии.
Затем он ткнул пальцем себе в пузо и завершил фразу:
— А мне ни разу не довелось увидеть собственные гениталии за последние сорок лет.
…Мы беседовали о жизни и поэзии. В те дни я писал стихи. Он читал все, написанное мною, и порой переводил мои вирши на старо-английский. Он меня критиковал. Он верил в меня. Он меня подбадривал.
Я писал о жизни, отваге, смысле существования, о времени и смерти. Эти темы волновали страстный ум Хикхофа. Он и сам был романтиком. Он пытался объять своей любовью весь Рай, Адама, Еву, Змея, Бога, архангела Гавриила, — а все остальное чепуха!
В своем воображении он выступал в рыцарском шлеме с острым мечом в длани. Он верил, что битвы должны быть кровавыми, а встречи нежными. В его мозгу переплетались смерть и лобзания.
Наши вечера были радостью для меня и, надеюсь, для него тоже. Он признавался, что я заменил ему сына. Но для меня Хикхоф был лучше родного отца. Я рад был бы продлить это счастье на сотни лет. Но, как всегда бывает, судьба выдернула из-под моих ног ковер, на котором я так прочно стоял.
Однажды ночью, когда зима заперла нас в домах, мне позвонили. Я еще не спал, но уже начал задремывать, и мои первые сновидения был подобны снежным вихрям. Телефон стрекотал, как нахальный кузнечик, и я попытался его прихлопнуть. В конце концов он победил. Мне пришлось идти к нему босиком по промерзшей комнате. Я знал, что пришла беда.
— Да, я слушаю… Ну, говорите же!
— Это Гарольд Норт? Вы у телефона?
— Я у телефона.
— Вас беспокоит мисс Линквер из клиники Пастыря Сочувственного Сердца. На улице Кипмана.
— Слушаю вас.
— Наш пациент, доктор Хикхоф… Он просит вас…
Ночь была хрупкой от мороза. Лед сверкал, как глянец на фотографии. Сквозь канализационные решетки на мостовой пробивался пар. Улицу заволокло морозным туманом. Приятно было услышать, что машина завелась — я представил себе, как искрят свечи.
На часах в машине было три часа ночи. Я всегда ставлю часы на сорок пять минут вперед.
Эта глупость рождена страхом перед неожиданностями. Если грянет катастрофа, у меня будет почти час, чтобы вернуться домой и собрать вещи.
Они разрешили мне пройти к нему.
Он был в критическом состоянии и показался мне белым холмом посреди белой койки. Над ним склонилась сестра.
Он терял сознание. Слова вываливались из его рта кучками и таяли, как конфеты, забытые на солнце. Они дали ему кислород. Он поглощал его галлонами.
Я заплакал.
Сестра отрицательно покачала головой. Она уже вынесла свой приговор. Надежды не оставалось. Если не считать искорки света в конце туннеля, которая никогда не гаснет. Он перенес обширный инсульт. Вулканическая лава хлынула в его кровеносную систему и заполнила ее черным пеплом.
Сестра вручила мне два письма.
На конвертах было написано: «ПЕРВОЕ» и «ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ». Я положил письма в карман и остался у его постели.
Я слышал, как свистнул пятичасовой поезд. Хикхоф тоже его услышал. Как сигнал. Он открыл глаза, сорвал кислородную маску, ударом кулака отбросил от себя сестру, сел, увидел меня и произнес:
— Тронь… тронь…
Я обнял его голову и прижал к груди. Круглая голова была подобна баскетбольному мячу с испуганными глазами.
— Я еще напишу толстые книги, — сказал он.
И тут глаза его закатились.
Хикхоф умер.
Белую комнату заполнила его улетающая душа. Она забрала с собой рыцарский шлем, острый меч и все остальное.
Окно было чуть приоткрыто, но душа умудрилась протиснуться в щель и вылететь на мороз.
После удачно прошедших похорон тело Хикхофа кремировали.
В завещании Хикхоф просил рассеять свой прах по всем пепельницам нашего университета. Ничего они не рассеяли, а собрали его в серебряную урну и послали семье.
Лучше всего было бы использовать его прах как удобрение для дуба или иного дерева с тяжелой развесистой кроной и сильными узловатыми корнями, на стволе которого могли бы вырезать свои имена студенты, а на ветвях удержались бы тонны снега.
После похорон я скрылся от людей.
Мне нужно было время, чтобы подумать о друге и превратить его из человека в память о человеке.
Его было так легко запомнить! Я не только видел и слышал его, но чувствовал, как вибрирует его дух.
Когда я убедился в том, что он навечно врезан в мою память, я прочел письмо с надписью «ПЕРВОЕ». Конечно, был соблазн начать с письма «ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ», а уж потом приняться за «ПЕРВОЕ», так как я заподозрил Хикхофа в розыгрыше. Потом я сдержался — вряд ли он стал бы шутить перед лицом смерти. Нет, он пошел по очевидному пути, потому что любая очевидность очищается смертью.
«Дорогой Гарольд!
Когда ты будешь читать эти строчки, я уже умру, что кажется нелепым. Но учти, я хотел бы с тобой повидаться на том свете. Тогда я продолжу заниматься образованием твоей души. А если существует вечность, то я воспользуюсь ею в своих низменных интересах.
Пока что я прошу тебя об одолжении. Разумеется, моя просьба глупа и потребует от тебя немалых усилий. Со своей стороны, у тебя остается право отказать мне, более того, я бы посоветовал тебе поступить именно так.