Язык североазербайджанских татов
Шрифт:
Как ни бесилась зима со своими коварными метелями и вьюгами, все же пришлось ей отступить перед весенней оттепелью. Почернели леса, зашумели на дорогах ручьи. И тогда началось сильное движение на переднем крае. Генерал Дубравин зачастил в дивизию, где служил его старый приятель. И как бы ни был он занят, старался выбрать несколько минут, чтобы завернуть на батарею — поговорить со Шмаей-разбойником, послушать его шутки, какой-нибудь веселый рассказ. Глядя на него, генерал мысленно переносился в далекие времена, когда оба они — и
На фронте стояло затишье, и он приказал всем без исключения учиться, готовиться к грядущим битвам.
День и ночь рыли бойцы траншеи, окопы, укреплялись на рубеже. Все, начиная с медсанбатов и кончая складами боеприпасов, уходило под землю, укрывалось от вражеской авиации, тщательно маскировалось.
— Что ж это получается? — тихонько говорили бойцы. — Генерал думает, что мы вечно тут будем сидеть? Хочет устроить тут военную академию?
А Шмая, который все время что-то мастерил в блиндаже, отвечал со знанием дела:
— Дубравин знает, что делает… Это неспроста, и обижаться тут нечего. Очень даже мудро поступает! Когда солдат засиживается без дела, он обрастает жирком, а жирок для солдата — большая неприятность, поворачиваться ему мешает. Если сидеть без дела, мозоли могут вырасти на неприличном месте. Так лучше уж иметь мозоли на руках. Тогда сподручнее будет бить фашистов…
Однажды, когда бойцы рыли новую траншею, появился генерал Дубравин. А тут немцы открыли сильный огонь. Генерал вскочил в траншею, но она ему была по пояс. Он растянулся на земле, а когда прекратился огонь, поднялся, покачал головой:
— Что ж это вы за траншею выкопали, ребята?.. Рыть траншеи в мой рост!
Пришлось снова взяться за лопаты и рыть траншею на полметра глубже.
Быстро орудуя лопатами, бойцы упрекали Шмаю:
— Видишь, папаша, как дорого нам обходится твоя дружба с генералом! Среди нас ведь нет таких рослых, как Дубравин…
А Иван Борисюк все не мог успокоиться. Хоть он и проводил со своими артиллеристами занятия, рыл с ними траншеи, запасные окопы, учился лежать в траншее, через которую проносились танки, эта «академия генерала Дубравина» ему явно не нравилась…
А между тем весна наступала полным ходом. В лесу, где расположилась дивизия, невозможно было по ночам глаз сомкнуть, соловьи пели, не давали покоя.
Шмая божился, что, хоть почти всю страну обошел, нигде не слыхал, чтобы соловьи пели так красиво, как здесь. Не зря говорят: «курские соловьи». Они поют совсем не так, как все, и тоном выше берут, и задушевнее как-то у них получается. Как ни устал солдат, а заслышит в кустарнике пение соловьев, сразу теряет покой. Всю ночь, почти до зари, пели соловьи, а когда немцы, проснувшись там, за «ничейной землей», открывали для бодрости огонь из пушек и минометов, птички замолкали, куда-то исчезали, а к вечеру снова начинали свой концерт.
В один из таких весенних вечеров, когда соловьи заливались в кустах, навевая своим пением радужные мечты, к Шмае, сидевшему на ящике возле блиндажа, подошел почтальон и вручил ему два письма. Они долго путешествовали, пока, наконец, дошли до адресата. Это были письма от жены. Казалось, нужно было радоваться, но он сразу почувствовал, что эти письма не принесут ему радости. И чутье его не обмануло. В одном письме Рейзл писала о своем великом горе. Пришло извещение, что старший сын погиб смертью храбрых в последних боях на Волге, погиб под вражеским танком, когда бросился на него с гранатой. Однополчане написали ей, как все это было и что он сказал перед смертью… Во втором письме она сообщала, что второй сын участвовал в десанте где-то на Черном море и пропал без вести. А от третьего, от Миши, уже три месяца нет писем, и она уже не знает, что и думать.
Шмая сидел на ящике, читал и чувствовал, как сердце у него разрывается на части. Подошли товарищи и ни о чем не спросили, поняв по выражению его лица, что произошло что-то страшное.
Он молча поднялся с места и нетвердым шагом пошел в ту сторону, где окопался батальон сына. Спустился к нему в блиндаж, и Саша испугался, взглянув на отца.
— Что случилось? — вскочил он с нар, поправил рукой взъерошенные волосы, отодвинул карту на столике.
Шмая опустился на нары, прикрытые еловыми ветками, и протянул сыну оба письма.
Тот пробежал их глазами. Долго стоял, молча глядя на убитого горем отца и не зная, чем его успокоить. Наконец тихо промолвил, присаживаясь рядом с ним на нары:
— А может, это какая-нибудь ошибка… Знаешь, иногда бывает… Сидит в штабе бестолковый писарь… Все перепутает…
— Бестолковый писарь, говоришь, написал извещение? — поднял Шмая на сына полные слез глаза. — Я знаю, что бывают ошибки. Но сердце мне подсказывает, что это правда. Нет уже их в живых. Мы — солдаты и не будем себя обманывать… — Закурив самокрутку, он, понурив голову, продолжал: — Ее жаль, мать… Одна с малышами… Далеко от дома… Некому даже успокоить ее, сказать доброе слово.
— Да, я понимаю, трудно ей, очень трудно… Но сколько сейчас таких, как она. Народное горе…
Они сидели молча. Из соседнего блиндажа доносилась песня, которая хватала за душу. Песня лилась плавно, и в нее вступали все новые и новые голоса:
Ты сейчас далеко-далеко,
Между нами снега и снега,
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага…
И вдруг послышался резкий звонок полевого телефона. Майор снял трубку:
— Слушаю…
Звонил генерал Дубравин. «Что это?» — заволновался комбат. Генерал никогда не звонил ему по телефону…
Дубравин спрашивал его об отце. Откуда генерал узнал, что у отца большое горе? Артиллеристы сказали…
Майор выслушал все, поблагодарил, сказал, что поговорит с отцом, и повесил трубку.
Шмая смотрел на сына испуганными глазами. Он понял, что говорили о нем, но что именно? По какому поводу?
Майор опустился на нары, долго подбирал слова и наконец заговорил: