Язык североазербайджанских татов
Шрифт:
Никита Осипов не успел рассказать о гибели Давида Багридзе, а санитары — вынести с поля боя всех раненых, как издали снова послышался грохот моторов. Небо было заполнено самолетами. Низко над землей неслись краснокрылые штурмовики, повыше — бомбардировщики, а за ними истребители. Они шли встречать лавину вражеских танков, которые вырвались с той стороны, где чернел дубовый лес. Земля, казалось, вздыбилась от грохота и взрывов. Вражеские танки рвались вперед, к траншеям, где стояли гвардейцы генерала Дубравина. Тут и там дымились машины. Бой уже шел повсюду — в воздухе, на земле, в траншеях.
Эти июльские дни решали судьбу войны, судьбу Родины, судьбу мира.
Пять дней содрогалась курская земля. И рекою лилась кровь. Десятки тысяч советских бойцов здесь стояли насмерть. И выстояли. Победили.
На шестой день, когда казалось, что нет больше сил сдержать натиск обескровленного, но еще сильного и хищного врага, словно из-под земли появились свежие дивизии, армии. Они пришли на смену тем, кто так мужественно, не зная передышки, дни и ночи напролет сдерживал вражеские стальные лавины.
Генерал Дубравин выводил в тыл, на отдых, на пополнение свои поредевшие полки, которые покрыли себя неувядаемой славой.
И вместе со многими офицерами вывел на отдых оставшихся в живых своих воинов скромный и бесстрашный комбат майор Спивак.
Глава тридцать вторая
ОДИН ИЗ ВЕЛИКОЙ СЕМЬИ
«Дорогому и уважаемому другу, побратиму и товарищу Овруцкому, с которым мы за свой век не один пуд соли съели и познали немало горечи и радости, мой сердечный фронтовой привет!
Как сам догадываешься, дорогой мой дружок, пишет тебе не кто иной, как Шая Спивак, тот самый Шмая-разбойник, который покамест жив и почти здоров, чего и тебе желаю. Жив и здоров — всем врагам назло, и если солдатское счастье меня не подведет в жестоких боях, то надеюсь, что мы еще встретимся у нас на Ингульце, выпьем добрую чарку и вспомним те тяжкие годы, когда спасали от фашистского зверя нашу дорогую Родину и вообще весь мир. Мы, между прочим, наносим этой кровожадной зверюге крепкие удары, согласно нашей советской стратегии и тактики, ибо, могу тебе открыть небольшой секрет, это письмо я пишу тебе из самой Германии, куда мы недавно ворвались и даем фашистам такого перцу, что они запомнят на всю жизнь, как воевать с Россией. И вежливо говорим этому гаду проклятому:
— Ну, вот, извольте, господин подлец, радоваться. Тебе захотелась война, так мы люди не гордые — мы тебе принесли ее прямо в дом, и любуйся! Радуйся!..
Спасибо тебе большое, что не забываешь старого друга.
Сам должен понимать, что значит для солдата письмо от друга, от родных. Это как бальзам.
Прочел я твое письмо одним духом, а затем прочитал его своим боевым друзьям. Так как у нас нет никаких секретов друг от друга и каждый знает, что варится у другого, как говорится, и радость и горечь — пополам!
Выслушав твое толковое письмо, наш парторг дивизиона Никита Осипов сказал мне:
— Молодчина твой дружок товарищ Овруцкий. Инвалид, на одной ноге, а так здорово трудится в тылу! Эвакуировал людей на восток и там, в тылу, развернул хозяйство, как настоящий гвардеец, и дает фронту немало продовольствия — хлеба и мяса…
А так как ты со своими людьми уже собираешься в обратный путь, на родину, к Ингульцу, то Никита Осипов и все наши пушкари просили меня передать вам сердечный, боевой привет.
Да пусть вам сопутствует счастье и удача в родном доме!
О родной дом! Как это слово греет душу! Родная земля! Как это чудесно! Где еще, как не на чужбине, ты с такой любовью и трепетом думаешь о своей родине, о своей стране, о своей Советской державе!
И так тебя тянет на родину — словами не передать и на бумаге не описать!
Я тебе уже, кажется, писал, после Курской битвы, что после того, как нас отвели на отдых и мы привели себя и орудия в божеский вид, нас погрузили на платформы и мы двинулись, — куда бы ты думал? В Пинские болота, туда, где твой Шмая-разбойник уже имел счастье воевать в ту войну.
Очень милый край! Приходилось бывать в таких уголках, где никогда не ступала человеческая нога.
Продвигались лесом и болотами. Промокли насквозь, продрогли, как щенки, и хоть волком вой, нигде не увидишь жилища, дыма над крышей. Птицы щебечут, да волк голодный где-то в гуще завывает.
Помню, как сегодня, идем густым сосновым лесом. Вековые деревья стоят, как струны. А запах какой — очуметь можно! Голова кружится. Тут и там встречаем партизанские селения — землянки, шалаши. В густых зарослях — много городских людей — старики, женщины с детьми. В этом лесу они прятались, спасались от двуногих фашистских зверей. А это необычный, оказывается, лес. За этим лесом кончается Советская земля. Там уже Буг, а за Бугом — Польша.
Еще несколько километров, и мы очистим нашу родную землю от нацистов. Там — наша граница!
Посмотрел бы ты, дорогой друг, что творилось с нашими людьми, когда мы вышли на границу, на берег Буга! Увидал бы ты, как ребята припали к земле, как стали ее целовать, обнимать, пригоршнями, касками пили воду из Буга. Шутка сказать, сколько мы добирались сюда, к этой кромке родной земли! Сколько крови пролито!
Вокруг — заросшие травой и бурьяном траншеи наших пограничников. Под ногами валяется ржавая колючая проволока, изрешеченные пулями каски, горы гильз, ящики из-под снарядов и патронов, и что мы тут еще увидали в окопах и траншеях, так это человеческие кости и черепа… Тут стояли наши пограничники насмерть… В июне сорок первого года…
Те, которые клялись не отдавать этот рубеж, пали в бою, как герои. А три года спустя мы очистили этот рубеж от врага и отомстили.
А мы все двигались вперед, смертельно усталые, измученные, но сердца наши были переполнены гордостью за нашу Родину, за наш народ. Знаем, что не зря живем на свете. И на нас смотрели, как на посланцев великой державы, которые не жалеют своих сил, жизни для спасения мира от фашистской чумы…
И, как хорошая музыка, звучали на многих языках слова: «товарищ», «друг», «Советы», «русс»… Они нас подогревали, эти слова, радовали душу, и легче стало шагать опасности навстречу.