Язык в революционное время
Шрифт:
Подобно тому как музыке подобает соответствующий резонанс, большому литературному произведению необходимы понимающие и многочисленные читатели.
И когда у нас создается важное произведение, разве не вызывает обиду то, что такое чудесное произведение остается незамеченным, подобно музыке, звуки которой затихают в маленькой комнатенке? Трудно правильно оценить писателя, если лишь немногие понимают его. Правда, оценка приходит от индивидуумов, но утверждается она народом. По приговору народа быстро забываются однодневки и вечно живут большие писатели. У литературы на иврите нет народа читателей, и этот факт лишает и индивидуумов способности оценивать. И пока иврит не станет разговорным языком, для еврейского народа и для литературы на иврите не будет надежды подняться, потому что литературе нужны не только многочисленные читатели, но и множество людей, которые будут просто органично с ней жить. И наоборот, необходимо, чтобы речь и мысль народа черпали силу из источника его национальной литературы. Кто из нас может представить себе, чтобы Толстой написал то, что написал, не слыша
Языку не достаточно большого числа читающих и говорящих на нем. Любое меньшинство, которое не живет в мире своего национального языка и не говорит на нем, в чем-то искажает свой образ. Лишь целому народу под силу вернуть языку его силу. А будущее языка иврит еще скрыто в будущем народа.
Ицхак Табенкин
1887–1971. Родился в Бобруйске (Белоруссия). Приехал в Израиль в 1912 г. Духовный лидер самого большого кибуцного движения, Ха-Кибуц ха-Меухад и партии Ахдут ха-Авода (левые сионисты-социалисты).
Корни
Перевод с английского Любови Черниной
Не следует утверждать, что у представителей Второй алии был одинаковый образ мысли. Наоборот, корни их мышления были не просто различны, а очень далеки друг от друга; но все они возникли на одной почве, и реальность их жизни была сходной. Силы, действовавшие в тот период, влияли на всех, поскольку проявления их касались каждого индивидуума, хотя они могли демонстрировать самые разные реакции на происходящее. Однако здесь мы коснемся не столько их реакций, сколько того факта, что все они погрузились в один и тот же слой жизни, в единый ландшафт. Этот ландшафт включает в себя все обстоятельства, окружающие человека: социальная идентичность, экономические факторы, политическая атмосфера, идеологические и культурно-психологические влияния, чрезвычайно неоднородные и типологически далекие друг от друга, — все это в совокупности и формирует полный ландшафт поколения.
Умственным взором я вижу знакомые фигуры этого периода, членов разных социалистических и сионистских молодежных кружков. Все они принадлежали к одному и тому же ландшафту русской жизни во время первой революции [1905 г.]; всех их породили одинаковые факторы и события. Некоторые принадлежали к прослойке, для которой революция сама по себе была чем-то чуждым, она казалась им некоей формой рабства среди свободы, западней, расставленной в незнакомом поле; другие обитали на горизонте этой революции, на горизонте жизни русского рабочего класса и его революционного движения. Кто-то из них, родившись в еврейском штетле, будучи сыном местечкового раввина, воспитывался на народных верованиях и всем сердцем противился Бунду, считая его прибежищем невежд, удивлялся и поражался «мужикам» из штетла, носившим красные рубахи и последовавшим революционному призыву. С другой стороны, были люди, которые принимали участие в революционном движении, в самообороне, в самой русской революции и с энтузиазмом ее приветствовали.
Но мы здесь не занимаемся природой этих реакций. Главное, что оба эти типа жили в один и тот же период, дышали одним воздухом, погружались в ту социально-политическую среду еврейства диаспоры, которая побудила их эмигрировать в Эрец Исраэль. И те и другие жили в ландшафте поколения.
Что это было за поколение? Что означал этот период для культурного и духовного мира Второй алии? Время революции и формирования борющегося рабочего класса, решительных перемен в жизни еврея, период возрождения человека к активной индивидуальной меняющейся жизни. Пассивность времен Менделе Мойхер-Сфорима уже не характерна для этого периода. Возьмем семь дочерей Тевье-молочника — у каждой из них свой супруг: один едет в Эрец Исраэль, другой — бундовец, третий — ремесленник, эмигрировавший в Америку, кто-то уходит и возвращается, но все они движутся по одному и тому же кругу жизни. Широко известная пьеса Давида Пинского «Семья Цви» повторялась в каждом доме: один сын ратует за территориализм, а другой — за ассимиляцию; один склоняется к отъезду в Эрец Исраэль, другой — к ассимилированному существованию в чужой стране. Что-то изменилось в жизни евреев. Каждый участвует в революции — позитивно или негативно, за нее или против, ведет евреев в Эрец Исраэль или на «территорию».
Это один из тех периодов в истории, которые называют поворотными моментами, особенный период в жизни народа — не только в социальной перспективе, но и во всех трансформациях, происходивших в духовной и культурной жизни. И внутри этого периода годы формирования человека Второй алии были временем ренессанса. Какой выплеск сил! В самых разных областях самовыражения человека наблюдается масса проявлений: в литературе, живописи, музыке и поэзии. Присмотревшись, вы увидите здесь и признаки разложения, глубокое и острое ощущение всеобщего и еврейского упадка. Но на расстоянии этот период представляется временем ренессанса, возможно не менее ценного, чем золотой век еврейской духовной и творческой жизни в Испании. Здесь лежат корни новой ивритской и идишской литератур.
На самом деле идишская литература существовала уже сто пятьдесят-двести лет, а ивритская началась шестьдесят-семьдесят лет тому назад. Но в тот период, о котором мы говорим, обе они сильно обогатились — в прозе, поэзии и публицистике. Здесь положено начало светской литературе, здесь появляется лучшая книга для еврея — книга, отражающая его нужды и вопросы. Литература на иврите перестала ограничиваться жанром «вопросов и ответов» [т. е. религиозных респонсов] и библейских комментариев и превратилась в богатый мир размышлений о судьбе народа в связи с судьбой мира и о судьбе индивидуума в его отношениях с судьбами мироздания и общества. Впервые в ивритской литературе был поставлен вопрос о существовании нации и ее судьбе, и само появление этого вопроса стало революцией по сравнению с предшествующими веками. Подверглись пересмотру все основания жизни, все ценности существования и все отношения — к человеку и природе, к религии и труду, к ребенку и семье, к Эрец Исраэль и «гоям» — все это превратилось в обсуждаемые проблемы. Впервые была предпринята попытка понять еврейскую историю, признать, что в ней есть место еврейской национальной поэзии и фольклору, а также еврейской музыке. Появлялись художники и скульпторы, чье искусство выросло из еврейской жизни, и как ответ еврея миру искусства был создан оригинальный стиль.
В течение нашей жизни никогда не прекращался спор: какова природа этого периода? Был ли это период подъема творческой жизни — подъема экономических, политических и культурных сил, или период упадка, истощения всех сил? Несомненно, имело место и то и другое. Экономическая реальность того периода знала и взлеты, и падения. Коллапс социальных институтов, разрушение гетто и крушение вековых способов существования, погромы и бурные, полные потрясений человеческие судьбы — следствием всего этого явились фундаментальные изменения в жизни евреев: экономический подъем, перемены в экономической структуре, движение к новым профессиям и странам; возникновение новых центров жизни нации, внутренняя миграция из деревень в местечки, в большие города и в дальние страны, к новым землям и континентам; социальная дифференциация, появление у евреев новых классов. Только народ, у которого есть родина, находит решение в иммиграции — нация занимает новые территории расселением. Но миграция внутри диаспоры, из одной диаспоры в другую, без пристанища и без родины, превращается в постоянную реальность противоречий, из решения она превращается в судьбу. Такая миграция делает еврея кочевником; целое поколение было брошено в кочевой быт, составлявший все содержание его жизни; они дышали им и питались им.
И из всего этого возникло стремление придать еврейской жизни новые очертания — разрушить окаменевшие формы и банальные мысли острой и жестокой критикой, чтобы проложить путь миру новых идей и ценностей. Ни одна из этих попыток не находит опоры в лишенном корней еврейском бытии. Была ли это война за просвещение — ивритское, еврейское или ассимиляторское, борьба за буржуазность — или это была социалистическая война за рабочий класс с пролетарским лицом и за новую культуру и независимые ценности, — в любом случае она слабо затронула диаспорное существование, выбивавшее почву из-под ног бунтарей и пресекавшее любые попытки оригинального творчества. Но эти проявления распада и разрушения также послужили основой богатому и разностороннему духовному брожению. Духовная жизнь внезапно наполнилась борьбой мнений, бурей поисков, нашедших художественное и критическое воплощение, — возникло изобилие формулировок благодаря появлению социальной дифференциации, влиянию различных факторов и разных культур. Национальные и социальные вопросы стали заметными факторами еврейской жизни.
Это был величайший период брожения — такого никогда не было и не могло быть в жизни диаспоры, пока существовали рамки гетто. Конечно, в гетто появлялись великие умы, гигантские фигуры, но они были связаны строгими ограничениями религиозного быта, закрепленными поколениями. В тот период все отклонилось с прямого пути поколений, вся жизнь была поставлена под вопрос, и подавляемые ранее силы, рвущиеся к иной жизни, к широко открытым пространствам, внезапно вышли наружу. Любая диаспора пробуждает надежды и разрушает их, у любой диаспоры свои особые проявления, в каждом регионе были собственные попытки выйти из гетто в большой мир, из узких улочек — в поле, в лес, на «общечеловеческие» улицы, вырваться из экономического и политического гетто, вырваться из духовного гетто на широкий простор мысли и свободной жизни для человека и всего поколения, к самообновлению и независимости.