Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги

Дедерер Клер

Что она делает сейчас? Спит ли на матрасе на полу? Мне почему-то казалось, что именно так люди должны спать, когда убегают из дома. Или сидит и пьет чай или вино со своим инструктором по йоге, смеется, болтает? Или встречается с каким-то Карлом? Делает ли она то, что хочет, то, что ей нравится?

Виновата ли йога в том, что она ушла? Или йога просто подарила ей новое ощущение своего тела? Больше уверенности в себе? Новое окружение? Была ли йога просто новым местом, куда можно было пойти, когда ей так необходимо было вырваться хоть куда-то? Но нельзя сбегать из дома до бесконечности, рано или поздно придется сбежать навсегда.

Перечитывая последнюю статью про 1973 год, я пила виски и немножко всплакнула.

Бывает. Глубоко, очень глубоко внутри меня снедала зависть, не только по отношению к Лизе, я завидовала и своей матери, и всем матерям, сбросившим груз ожиданий. Я не хотела бросать своих детей, нет, этого не случилось бы никогда. Но меня уже тошнило от того, какая я правильная. Дни, когда я тоже была плохой, остались где-то далеко-далеко, почти превратились в легенду. В последнее время мне все больше казалось, что все мои безумства вообще происходили с кем-то другим.

18. Баласана [34] , часть 5

1983 ГОД

Переходный возраст стал для меня бездонным колодцем, куда я провалилась. Иногда падать в него было весело: кружилась голова, всё вокруг сверкало, было так увлекательно, всё происходило так быстро. Иногда было страшно. Жизнь вгоняла меня в депрессию. Правила, установленные в школе, дома для детей моего возраста, вызывали лишь желание ощериться. Но, несмотря на это, когда брат уехал в колледж, вечера в доме стали уютнее, камернее. Мне вдруг досталась более важная, взрослая роль. Мы с мамой и Ларри ужинали перед телевизором и праздно болтали ни о чем. В буквальном смысле ни о чем: в разговоре теперь появилось столько табу, что он весь стал дырявым, как письмо военных лет, из которого цензоры повычеркивали каждое второе слово. Вот темы, которые мы не затрагивали: мой отец, мои оценки, наркотики, моя сексуальная жизнь. Не знаю, почему мы всё это не обсуждали. Наверное, привыкли притворяться, что всё хорошо.

34

Поза ребенка.

Мы подсели на сериал «Детективное агентство Ремингтона Стила». Делали вид, что смотрим его смеха ради, но на самом деле сюжет нас увлек, а Пирс Броснан вызывал необъяснимую симпатию. Однажды весенним вечером мы одним глазом смотрели очередную серию и попутно обсуждали Джона, последнего из моих многочисленных мальчиков (которых Ларри называл «хорьками»). Мы издевались над тем, как Джон выдавливает сцепление на своей маленькой «хонде». Сами мы ездили на стареньких «вольво» и переключали их полудохлые передачи очень нежно. Мы понасмехались немного над Джоном — я всегда была готова продать приятеля, лишь бы было над чем посмеяться с мамой и Ларри. В такие моменты я чувствовала в них родственные души.

И тут вдруг с несвойственным ей любопытством мать спросила:

— Со сколькими мальчиками ты уже целовалась?

Акцент был на слово «уже», но больше всего меня добила интонация. Мне вдруг стало жарко и захотелось вскочить. Я встала с раскрасневшимися щеками и пошла в сторону шкафа, думая про себя: «Вот где я сейчас хочу оказаться». Обычно мы вели разговор в мягко-деликатных тонах, как будто бы слишком расслабились, чтобы спорить. Между нами стояла непроницаемая стена вежливости, и недозволительно было испытывать эмоции, которые обуревали меня сейчас: бешеную ярость.

Я встала перед дверью шкафа, развернулась и проговорила, обращаясь к выбеленному затылку матери:

— Тебя это не касается. — Дальше слова посыпались градом, безудержно, они были как молодые солдаты, рвущиеся в бой, на верную и славную смерть. — Я же… я же не спрашиваю, со сколькими мужиками ты переспала.

Комната

вдруг стала горячей и яркой. Лампы засверкали. В моих висках стучал кровавый океан. Повисла тишина. Внутри меня промелькнуло странное чувство. Такое же чуждое и реальное, как злоба, возникшая всего за несколько секунд до этого. Это было счастье. Я была счастлива.

Человеческий затылок может выражать на удивление много, но голова моей матери была нема, как гранитная плита. Ее неподвижность почему-то меня рассмешила. Она медленно повернулась ко мне, в голубых глазах были слезы. Это отчего-то тоже показалось мне смешным. Я едва удержалась, чтобы не прыснуть. Ларри — до этого он никогда меня не «воспитывал» — выкрикнул первое и последнее родительское клише за всю свою карьеру отчима.

— Извинись перед матерью, — рявкнул он и выглядел при этом глупо. Роль сердитого отца совсем не вязалась с его бородой, длинными волосами и добрым, спокойным лицом. К тому же при этом он лежал на диване.

Я извинилась перед матерью, с трудом сдерживая усмешку. Меня взбесила ее интонация, с которой она произнесла одно-единственное слово. Ее же, я знала, выводит из себя моя ухмылка. Мы очень тонко чувствовали эти сигналы в доме, как будто общались через антенну.

— Иди в свою комнату. Не хочу тебя видеть, — проговорила мама.

Я открыла рот, вскинула брови, но не смогла ничего придумать в ответ. И, пожав плечами, вышла.

В тот вечер случилось много необычного. Раньше я никогда не видела, чтобы Ларри злился. Моя наглая ухмылка тоже была чем-то новеньким. Обычно дома я была послушной и вялой, свой подростковый бунт проявляла за его пределами. Мы с друзьями любили волшебные грибы, которые росли в тенистом парке рядом с нашей школой; так росла и моя печаль и чувство противоречия — вдали от света. Их трудно было найти, но они прочно укоренились. Вне дома я принимала наркотики, пила алкоголь и разрешала мальчикам себя трогать. Ездила в фургонах с незнакомцами и покупала кислоту в ночлежках на Первой авеню. Я играла с огнем, но называла это иначе: развлекаться. Но дома становилась паинькой. Танцевала вокруг матери изящными кругами, обхаживая ее, очаровывая, успокаивая. Главной моей задачей было сделать так, чтобы она на меня не рассердилась. Если я нечаянно ее расстраивала, то потом чувствовала себя отвратительно, меня тошнило. Никогда раньше ее гнев не казался мне смешным.

Поднявшись наверх, я села в старое зеленое кресло, обитое парчой. Оно стояло у окна, из которого я любовалась высокими соснами. Обычно я не переносила тишину и безделье. Оставаясь в комнате одна, я или читала, или слушала пластинки, или писала в дневнике. Но сегодня мне захотелось просто посидеть и прочувствовать это счастье, доставшееся мне столь неподобающим способом. Кончики веток царапали окно, но этот звук был приятным. Я взглянула на верхушку дерева, где ветки складывались особым образом, напоминая человеческую физиономию. Она всегда была там и никогда не менялась. Разве ветки не растут? Ведь дерево было живым, оно росло. Почему тогда лицо из веток всегда одинаковое?

Я подумала о том, как странно, что моя мать задала такой бестактный вопрос. Она не спрашивала меня о моих парнях с тех пор, как в пятнадцать лет я сообщила, что занимаюсь сексом. Я ошибочно решила, что моя мать — та, за кого себя выдает: свободномыслящая, открытая, всегда готовая поддержать, женщина мира, не связанная общественными стереотипами.

Оказалось, ничего подобного. Когда я сообщила ей новость, на лице ее возникло выражение острой боли, как будто я наступила ей на ногу. «Ты предохраняешься?» — спросила она, чуть не подавившись этими словами. «Да», — ответила я, будучи рада ей угодить. Тут она выбежала из комнаты с таким видом, будто ее сейчас вырвет. Больше я никогда к этой теме не возвращалась.