Юбилей Данте
Шрифт:
— Хочу я тебя затруднить, Ана-ханум. Помоги мне, берись за тот конец.
Женщины принялись крутить в разные стороны свернутую жгутом простыню.
Хаджар сказала:
— Его часто вызывают на телевизор. И в кино вызывают. Только он не всегда соглашается. Ведь человек должен иметь совесть. Если бы Фейзулла был таким же пройдохой, как другие, он бы уже давно получил и звание и квартиру.
— Вот и я так думаю. Сегодня утром забегала дочь, сказала: на днях в театре дяди Фейзуллы пойдет новый спектакль; говорят, потрясающая вещь; люди из-за билетов головы пробивают друг другу. «Попроси, — говорит, — дядю Фейзуллу,
Хаджар почувствовала, что краснеет. Нагнулась к полу, делая вид, будто ищет что-то.
— Я не очень-то люблю театр. В молодости смотрела столько спектаклей, что теперь мне хватит на всю жизнь. А захотелось бы — пошла. Он мне всегда достанет билет. Каждый вечер могла бы ходить… Дай мне тот таз, если нетрудно. Вот спасибо… Нет, я люблю телевизор. Сидишь себе и смотришь в свое удовольствие!
— Нет, не говори, театр — тоже неплохо. В телевизор ты сама смотришь, а в театре… и ты смотришь, — она подмигнула Хаджар, улыбнулась, — и на тебя смотрят… Разве не так, — Хаджар-баджи? Ты наряжаешься в какое-нибудь красивое платье, надеваешь серьги, кольца и другое, что у тебя есть, и появляешься на людях. Только не подумай ничего такого, Хаджар-баджи, я не прошу билеты. Если мне будет надо, скажу племяннику, он из-под земли достанет. Я просто так сказала, к слову пришлось… Иду на базар. Если что нужно — куплю. Вчера были отличные лущеные орехи. Взяла пять кило. А то потом, перед праздником, не найдешь. Так говори, может, что надо?
— Нет, нет, спасибо. Я ходила утром на базар.
Обсуждение спектакля проходило оживленно. Почти все выступающие хвалили постановку, давали высокую оценку, отмечали мелкие недостатки.
Кябирликский и другие актеры, разгримированные, переодетые, сидели группой в партере.
Под конец слово взял молодой человек в очках. Фейзулла впервые видел его. Аликрам шепнул ему, что это театральный критик, учился в Москве, недавно приехал, к тому же сын известного человека.
Кябирлинский отозвался также шепотом:
— Молодчина какой!.. Честное слово, когда вижу таких ребят, мое сердце наполняется гордостью. Смотри, как говорит! Соловей!.. Такие юноши — надежда народа.
Молодой критик говорил:
— …Я хотел бы коснуться еще одного вопроса — вопроса о пнях. Он сделал в этом месте паузу.
Сидящие в зале задвигались, зашептались: «Что?.. Что он сказал?.. Кого он имеет в виду? Что такое?.. Пни?..»
Молодой критик не без некоторого самодовольства ждал, когда все успокоятся, нарочно затянул паузу, дабы предельно заинтриговать присутствующих. Продолжал:
— Да, да, мне хотелось бы сказать несколько слов о пнях. Я имею в виду те самые пни, которые стоят на пути нашего развития, нашего прогресса, мешая нам продвигаться вперед. Извините, я говорю немного резко, остро, но ведь нам рано или поздно надо покончить с этой проблемой. — Он налил в стакан воды из графина, сделал несколько глотков, продолжал спокойно: — Мы жалеем отдельных людей, но не жалеем нашего искусства. Мы проявляем заботу об отдельных лицах, но не заботимся о нашей сцене. Мы уважаем наших отдельных
Он опять сделал паузу, интригуя слушающих.
У некоторых задрожали поджилки: «На кого он намекает?.. Интересно, будет ли называть конкретные имена?.. Или обойдется общими фразами?» Если он говорит вообще — отвлеченно, абстрактно, то все согласятся с его разумными мыслями, все присоединятся к его точке зрения, все будут громко аплодировать.
Молодой критик снова заговорил:
— Вот, к примеру, возьмем сегодняшний спектакль. Современная, со вкусом сделанная постановка. Чувствуется благотворное влияние театра Брехта. Работа режиссера и художника достойна всяческих похвал. Джавад Джаббаров создает запоминающийся образ. Но вот какой-то один актер своей грубой, несуразной игрой портит весь ансамбль, портит все впечатление… Я имею в виду… Э-э-э… — он заглянул в листок, который держал в руке. — Я имею в виду Кябирлинского. Мне помнится, Сиявуш-муаллим, он произносит в пьесе всего три фразы… Э-э-э… «Вот старик, вот ночь, вот огонь…» Кажется, так?
Сиявуш устало поднял голову:
— Да.
— Так вот… Он произносит эти слова так, в такой манере, таким голосом, что зритель недоумевает: как, каким образом, откуда этот человек попал на сцену? И второй вопрос, товарищи: как и когда он и подобные ему покинут нашу сцену? Да, да, товарищи, я спрашиваю, когда они покинут сцену и уйдут на законный и давно ими заслуженный отдых?
Последние слова — «заслуженный отдых» — вызвали в зале смех.
Критик, в свою очередь, чуть улыбнувшись, продолжал:
— Это не пустяковый вопрос. Сегодня я разговаривал об этом с товарищем Сиявушем. Он говорит: «Жалко. Как я выброшу человека на улицу?» Товарищ Сиявуш, вам жалко одного человека, а театр, искусство, наконец, зрителя вам не жалко?.. Вы знаете, как это называется?.. Название этому — мелкий гуманизм.
Сиявуш бросил с места:
— А какой крупный?
— Да, да, мелкий гуманизм, — сказал критик. — Я бы еще добавил — буржуазный гуманизм.
— Вот станешь директором — и выгонишь сам, — снова подал реплику Сиявуш.
Кто-то в зале засмеялся.
Молодой критик немного смутился, однако тотчас взял себя в руки, сказал твердо:
— Нет, либерализм нам не нужен! — и сел на свое место. Председательствующий подвел итоги:
— Итак, мы принимаем спектакль. Что же касается указанных недостатков, товарищи поработают и исправят их.
Все в зале начали аплодировать, поднялись с мест.
Каждый считал своим долгом подойти и поздравить Сиявуша, Джавада, художника.
Аликрам сказал Фейзулле:
— Ну, видал?.. Вот тебе и надежда народа! Кябирлинский попросил:
— Дай папироску.
— Ты ведь не куришь.
— Курю… иногда.
Они вышли из зала и расстались.
В фойе молодой критик, Сиявуш и художник горячо спорили о чем-то. Кябирлинский прислонился к колонне и смотрел. Он не слышал их слов, но чувствовал, разговор у них нешуточный. Он смотрел на них и невольно испытывал удовольствие: все трое были пригожи, молоды, красивы, по моде одеты, они были талантливы, умны, образованны, у каждого впереди была целая жизнь, каждого из них ждала слава.