Юго-запад
Шрифт:
«Неужели наши отошли за Дунай? »
Вернувшись на свое место, в осточертевшую, ненавистную ямку в кучке пыльного сена, Виктор встретил немигающий, горячечный взгляд Свиридова.
— Точка, гвардии капитан! — сказал «бог вождения», — Дай пистолет! Не могу больше!...
— Не дам!
Перед рассветом Мазникова разбудил необъяснимый страх. Кругом по-прежнему стояла тишина. Сквозь дырявую крышу и в проем слухового окна виднелось серое небо. Было холодно и сыро от стелившегося по земле белого густого тумана...
«Свиридов же не дышит! » — вдруг понял Виктор..
Его бросило в дрожь. Но он переборол ее, нащупал рукой фонарик, включил. Свиридов лежал неподвижно, вытянувшись, закрыв глаза. На его искусанных губах черным запеклась кровь. «Бог вождения» умер.
Было часа два дня, когда Мазникову почудилось,
Он подобрался к слуховому окну, выглянул наружу. Туман уже рассеялся. По небу медленно ползли белые рыхлые облака. За ними, высоко на юге, угадывалось солнце.
Гул артиллерии нарастал, будто приближался. Но чьи орудия стреляли — этого понять было нельзя, «Наверно, наши... Наверняка наши! А вдруг немцы? Ведь у них здесь и там, севернее, огромные танковые силы!.. »
Близкий треск мотоциклетного мотора ошеломил Мазникова своей неожиданностью. Выскочив из-за покосившегося высокого забора, во двор на двух мотоциклах с колясками въехали немецкие автоматчики. Пять человек. Следом показался бронетранспортер.
Виктор попятился внутрь чердака, не оглядываясь, на ощупь нашел свиридовский ППШ и, пододвинувшись к прямоугольной дыре лаза, лег, готовый защищаться и защищать своего павшего боевого друга,
ПРОРЫВ
Сотни офицеров и десятки генералов — командиры гвардейских стрелковых дивизий и корпусов, механизированных и танковых бригад, артиллерийских полков и минометных батальонов, эскадрилий штурмовой авиации и дивизионов «катюш» — сидели в это мартовское утро у своих радиостанций и телефонов, хмуро поглядывая на небо и проклиная погоду. Они ждали не команды открыть огонь, поднять в воздух самолеты, а потом двинуть вперед пехоту и танки частей прорыва. Они ждали, когда рассеется туман.
Густой, бело-сизый, как снятое молоко, он, казалось, залил всю землю, затопил окопы и траншеи, огневые позиции артиллерии, выжидательные рубежи танковых батальонов, скрыл от глаз передний край противника. Он залепил амбразуры наблюдательных пунктов, сделал непроглядными стекла безотказных смотровых приборов, прицелов, биноклей и стереотруб. Сырой и холодный, он проникал сквозь толстое сукно шинелей и кожу сапог, сквозь брезент палаток и фанерную обшивку автомобильных кузовов, оседал изморосью на броне танков и на стволах артиллерийских орудий, на прикладах автоматов и на касках притаившейся в окопах пехоты.
Время начала наступления, намеченное в боевых приказах, давно миновало. Было решено отложить удар на тридцать минут, потом еще на тридцать, потом еще и еще. Командующий фронтом и командующие армиями не давали покоя синоптикам и метеорологам. Те неуверенно обещали прояснение только во второй половине дня.
Часы генералов и офицеров, сверенные с часами маршала Толбухина, показали сначала одиннадцать ноль-ноль, потом двенадцать. А туман даже погустел и побелел. И только после часу дня, когда, казалось, уже была потеряна всякая надежда начать наступление сегодня, шестнадцатого марта, над головами изнуренных ожиданием пехотинцев и танкистов, артиллеристов и летчиков стало постепенно светлеть. Редели бело-молочные, опустившиеся на самую землю облака, четче и ясней вырисовывался в стеклах наблюдательных приборов настороженный передний край противника.
И вот наконец десятки радистов и телефонистов повторили одну и ту же — долгожданную, короткую, мгновенную, как выстрел, команду:
— Огонь!
Орудия большой мощности из полков прорыва, артиллерийские дивизионы и минометные батареи, стоявшие восточнее Патки и Баклаша, на окраине Чалы, господских дворов Фюлеп и Мария, вдоль пустынной опушки лесного массива на южной окраине Ловашберени, одновременно ударили по обороне немцев. С
Артиллерийский налет по переднему краю противника продолжался ровно пять минут. Разворотив первую линию траншей, искорежив и разорвав проволочные заграждения, перепахав немецкие минные поля, батареи и дивизионы перешли на методичное подавление огневой системы врага, на уничтожение его живой силы и техники за первой линией траншей, в районах сосредоточения резервов. Сорок пять минут подряд тяжелые снаряды и мины рвались на дорогах, ведущих к Секешфехервару и Замоли, на обратных скатах занятых немцами высот, на двух шоссе: Секешфехервар—Мор и Секешфехервар — Варпалота, где у противника располагались штабы, узлы связи, органы снабжения и боепитания. А потом, когда, казалось, уже нечего было больше обстреливать, когда можно было считать, что противник подавлен и понес огромные потери, еще десятиминутный шквал огня потряс передний край вражеской обороны.
И только тогда, прикрываемая огневым валом и сопровождаемая танками, на главном участке прорыва поднялась в рост и пошла вперед гвардейская пехота...
И Велер, и Дитрих, и Бальк ждали наступления русских. Они в известной степени даже предвидели направления главных и вспомогательных ударов. Но они не ждали его так рано, они рассчитывали на неизбежную оперативную паузу. И когда во второй половине дня шестнадцатого марта весь немецкий передний край между Секешфехерваром и Замолью за несколько минут был смешан с землей, это ошеломило их. Надежды на передышку в действиях русских, на передышку, без которой ни один немецкий генерал не мыслил себе перехода от многодневной изнурительной обороны к наступлению большого масштаба, не оправдались. Огонь советской артиллерии, удары авиации и последующая атака пехоты и танков с десантом вызвали в войсках Балька, Гилле и 8-го венгерско-салашистского армейского корпуса панику и замешательство. Лишь на второй, а местами только на третьей позиции им удалось закрепиться и немного задержать и ослабить натиск наступающих. Почти полностью восстановилось управление войсками. Но даже и в этом, пожалуй, не было никакой заслуги немецкого командования. Просто, утомленные ожиданием, из-за тумана лишенные половины времени, отведенного для выполнения задачи дня, советские части наступали недостаточно энергично, кое-где нечетко осуществляли взаимодействие с танками и артиллерией. И только это позволило противнику к ночи закрепиться на промежуточных рубежах, судьба которых, по существу, была уже решена. Перегруппировавшись и подтянув артиллерию, армия прорыва готовилась после краткого отдыха на рассвете снова пойти вперед, снова обрушить на врага всю свою мощь...
А между озерами Балатон и Веленце весь этот день висела над передовой тяжелая, тревожная тишина. Наступать здесь немцы уже не могли. Они выдохлись, остались без резервов. Перебросить же часть своих сил на север, на помощь обороняющимся войскам Балька и Гилле, Дитрих боялся. Потянешь за собой русских.
Ночью командующий 6-й немецкой танковой армией СС приехал на свой наблюдательный пункт. Как каменный сидел он у амбразуры НП, наблюдая за поведением противника, каждую минуту ожидая начала артиллерийской подготовки русских. Но занялся рассвет, встало солнце. А русская артиллерия молчала. Прошел еще час. Прошел другой. Прошел третий. Никаких признаков готовящегося удара. И это действовало на нервы хуже, чем любая бомбёжка, любой, самый губительный, самый страшный огневой налет. «Что это? — спрашивал себя Дитрих. — Хитрость? Психологический маневр? Или они просто здесь еще не готовы? » И вдруг он понял: здесь его пока и не собираются трогать. Его армию просто-напросто обойдут с севера и загонят в мешок. Устроят новый «котел», если он не сумеет отвести остатки своих танковых дивизий.