Юго-запад
Шрифт:
Ленского клонило в сон.
Наступление началось вчера с утра. Танкистам пришлось поддерживать атаки стрелкового полка, маневрировать, снова бросаться вперед, а вечером, когда начало темнеть, отражать еще и немецкую контратаку. Экипажи окончательно измотались, пятнадцать часов ничего но ели, надеялись отдохнуть хоть ночью, когда пехота вела впереди разведку боем.
Но это были только надежды. Пока пообедали и поужинали одновременно, пока заправились горючим и пополнили боеукладки, половина ночи прошла. Поспать, да
Рота вышла к окраине Детрица, деревушки, тянувшейся вдоль разбитой проселочной дороги из Абы в Шерегельеш. Именно здесь в ночь на десятое марта немецким танкам удалось прорваться, двинуться на господские дворы Генрих и Сильфа и основательно потрепать полк Рудакова.
Ленский метался от перископа к прицелу, от прицела к перископу, указывал командиру башни цели, сам нажимал на электроспуск. Машину встряхивало, в башне пахло сгоревшей взрывчаткой, скатываясь, звенели стреляные гильзы. Механик точно выдерживал курс атаки, ведя «тридцатьчетверку» зигзагами, чтобы помешать прицельному огню немцев, и в то же время не уклоняясь от главного направления. О броню звякали осколки снарядов и мин, раза два, встряхнув машину, скользнули по башне и с ревом ушли в сторону тяжелые болванки.
Солнце еще не взошло, но было уже светло. Голые деревья придорожной посадки чернели отчетливо и недвижно, как на рисунке тушью. Над Детрицем, в глубине которого что-то горело, медленно вытягивалось редкое, почти прозрачное облако дыма.
Неожиданно из домика на самой окраине выскочил человек в синем комбинезоне и танковом шлеме. Он побежал навстречу «тридцатьчетверке», что-то крича, размахивая автоматом, не обращая внимания на грохочущие вокруг разрывы. Было трудно разглядеть его лицо, оно казалось сплошь черным.
«Но по одежде наш, — прирос к перископу Ленский. — Наш по одежке!.. Да куда же он лезет! В воронку, дурень! В воронку! »
Он приказал механику остановиться, поднял крышку башенного люка. В боевое отделение танка, выгоняя запахи разогретого железа, масла, пороха, стреляных гильз, ворвался свежий холодный воздух и вместе с ним — грохот разрывов, далекий треск автоматов, лязг гусениц, эхо пулеметных очередей.
Человека в синем комбинезоне и танковом шлеме нигде не было.
«Эх, черт! Сам под снаряд полез... »
— Ленский! Володя! Ленский! — послышалось вдруг слева,
Ленский быстро обернулся,
«Жив! »
Человек в комбинезоне выбрался из воронки метрах в пятнадцати от машины и напрямик, пригнувшись, кинулся к «тридцатьчетверке». Похоже, что это был Мазников.
Ленский переметнулся через борт башни, протянул ему руку, втащил на надкрылок:
— Лезь! Быстро! Ну... чудеса! Прямо чудеса!..
— Ох, черт!.. Свои!..
— Да лезь ты скорей!
Виктор забрался в машину, протиснувшись между башнером и сиденьем командира танка. Захлопнув крышку
— Ну? Живой?!
Внутреннее освещение башни было тускло-желтым, и лицо Мазникова — бородатое, осунувшееся, грязное — казалось лицом ожившего мертвеца.
— Теперь живой, — тихо сказал он.
Начальник политотдела хотел уже остановить машину и спросить у кого-нибудь из солдат, где штаб батальона, но неожиданно на правой стороне короткой узенькой улочки увидел и самого Вельского, и его замполита Краснова, и парторга первой роты старшину Добродеева.
— Стоп! — сказал Дружинин шоферу и, когда «виллис» приткнулся к обочине, открыл дребезжащую фанерную дверцу.
Бельский узнал начальника политотдела, доложил ему, что батальон, выполнив задачу дня, занял указанный район и сейчас, находясь во втором эшелоне бригады, здесь, в господском дворе Текереш, приводит себя в порядок, готовится к дальнейшему движению.
— Пленных тут наших обнаружили, — сказал командир батальона. — Замучены и убиты. — Он кивнул на Добродеева: — Вот старшина доложил.
Добродеев пояснил:
— На скотном дворе, товарищ гвардии полковник. Изувечены все. Многим головы поотрубали, гады!..
— Надо составить акт. Пойдемте.
Протолкавшись через толпу солдат и мадьяр, сбившихся у входа в длинный без крыши сарай, Дружинин отшатнулся. Убитые, их было человек пятнадцать, как попало лежали на грязной, смешанной с коровьим навозом соломе, босые и почти все раздетые. Их почерневшие нательные рубахи были залиты кровью, бинты сорваны с гноящихся ран. Человек семь, и среди них, судя по одному уцелевшему погону, лейтенант, были действительно обезглавлены.
— Сколько здесь, старшина? — спросил Дружинин, снимая папаху.
— Шестнадцать человек, товарищ гвардии полковник.
— Что говорят местные жители?
Старшина пожал плечами, потом повернулся к столпившимся у широко распахнутых ворот мадьярам:
— Толмач ван? [17]
Те зашептались, стали прятаться друг за друга и наконец вытолкнули вперед высокого худого старика с обвислыми усами.
— Толмач? — взглянул на него Дружинин.
Старик ответил, не отводя глаз:
— Мало русски понимаем, пан официр...
17
Переводчик есть? (венгерск. )
— Кто это сделал? — начальник политотдела показал в глубь коровника на убитых.
— Герман сделала, пан официр, — угрюмо сказал толмач, — утром сделала.
— Ты видел?
— Сама видел... Шандорне Илонка видел. Ковач Ференц видел...
Пожилая женщина и старик-инвалид на култышке вместо правой ноги, услышав свои имена и догадавшись, о чем идет речь, дружно и скорбно закивали.
Толмач продолжал:
— Герман кормить русский зольдат — нет, лечить — нет!.. Убивала. Топор шея рубила. Мадьяр виновата нет...