Юго-запад
Шрифт:
— Выдумываешь ты, Зеленин! Давай-ка лучше спать, пока тихо.
Саша пожал плечами и промолчал. Потом швырнул окурок в печку, лег ка полу около телефониста и закрыл глаза.
К четырем утра понтонный мост был наведен. Полковник Мазников под обстрелом одним из первых проскочил на своей машине за Дунай.
На берегу «виллис» угодил в минную воронку, стал боком, пробуксовывая задними колесами. Командир бригады открыл дверцу, покряхтывая вылез в чавкнувшее под ногами, чуть припорошенное серым снежком месиво.
Тьма, ветер,
— Стой! Кто идет?
— Свои.
— Пропуск?
Мазников назвал пропуск.
— Где командир батальона?
Прямо блиндажик. Метров двести, товарищ гвардии полковник.
Было трудно поверить, что здесь, в этой мокрой земле, казавшейся пустынной и необитаемой, закопался целый батальон. Над черной с белыми пятнами снега равниной, гладко стелившейся во все стороны, стояла странная для переднего края тишина, «На такой скатерти нелегко спрятать голову. Молодец, Талащенко! Молодец!»
В блиндажике, в углу около телефона, еле-еле коптила трофейная свечка- плошка. Увидев вошедшего полковника, дежурный телефонист от неожиданности, спрятал в рукав папиросу, хотел подняться.
— Сидите. И курите. Командир бригады осмотрелся.—
— Что , майор спит?
— Намаялся, товарищ гвардии полковник... Прикажете разбудить?
— Придётся.
Поднятый телефонистом Талащенко, еще не понимая, как следует, что произошло, сел, несколько секунд тупо смотрел перед собой и вдруг быстро встал:
— Извините, товарищ гвардии полковник... Решил отдохнуть
— Тебе положено,— сказал Мазников.
Застёгивая воротник гимнастерки, Талащенко судорожно зевнул:
— Переправа уже готова?
— Готова.
— Ну теперь живем! Наши переправляются?
— Скоро начнут. Через час тебя сменит Брагин со всеми средствами усиления. Потом подойдет третий батальон. Ты выходишь во второй эшелон. Отведешь своих на ту сторону приводиться в порядок, а сам денек-другой похозяйничаешь на переправе. Начальником.
— Ясно,— нахмурился Талащенко.
— Недоволен?
— Откровенно? Недоволен. Не люблю комендантской службы. Но — это приказ, товарищ гвардии полковник. А приказы надлежит выполнять.
Поздно вечером на Дунай приехал офицер связи и привез срочное и строгое предписание командира корпуса: в первую очередь переправлять на плацдарм танки и артиллерию. В двадцать два ноль-ноль или чуть раньше, сказал офицер связи, подойдет танковый полк Гоциридзе. Переправа к этому времени должна быть свободной.
Проинструктировав регулировщиков и часовых, командир батальона возвращался в построенный еще саперами блиндажик на берегу, когда его окликнули негромким простуженным голосом:
— Гвардии майор! Талащенко!
Он остановился. Хлопнула дверца кабины. Кто-то, покашливая, шел ему навстречу.
— Приветствую земляка!
— А-а! Сухов! Привет!
— Ждать
— Часок, не больше.
— Порядочно. Тут постреливает?
— Постреливает иногда. Днем бомбить пробовал.— Талащенко помолчал.— Вся рота здесь?
— Вся,— ответил Сухов.— Вся рота. Приказано переправляться.
— Я вас сразу пропущу... Сейчас не могу. Пробка или еще что — Гурьянов с меня голову снимет. Танковый полк на подходе. Пройдет — и вы следом.
— Спасибо.— Командир санроты с минуту потоптался на месте, словно намереваясь сказать что-то еще, но только повторил: — Спасибо. Мы будем готовы.
— Добре.
Сухов пошел обратно к своей машине, а Талащенко — в сторону моста. Там саперы и солдаты батальона заваливали бомбовые воронки и растаскивали подбитые при обстреле машины.
Впереди, обтекая тупые носы понтонов, глухо шумел Дунай. Пронзительный влажный ветер звенел вверху, над выемкой, по которой извивался спуск к переправе. За рекой, справа, растекаясь по низким рваным облакам, дрожало малиновое зарево: горел Эрчи — небольшой придунайский городок, из которого, по ходившим на переправе слухам, мехбригада полковника Мазникова и другие части выбили немцев еще днем.
Вдоль пологого спуска к мосту, сбившись на правую сторону дороги, с выключенными фарами и заглушенными моторами стояли десятки машин. То в одном, то в другом месте искорками-угольками изредка посвечивали огоньки самокруток. Где-то заливался аккордеон. Скрипя петлями, хлопали дверцы кабин. Под ногами людей чавкала грязь. Сыпал и сыпал с темного бархатного неба снег.
Внезапно влажную звенящую темень пронзил яркий голубоватый пучок света. Он вырвался из-за поворота дорожной выемки и обнажил забитый машинами, повозками и людьми спуск к реке. Талащенко обернулся и сразу понял — танки.
У пропускного шлагбаума его догнал открытый «виллис».
— Где начальник переправы? — высунувшись из-за стекла, спросил у часового офицер в папахе.
Талащенко шагнул к машине:
— Я здесь.
— Я Гоциридзе. Могу переправляться?
— Можете, товарищ гвардии полковник.
— Отлично!
— Только прошу погасить свет.
— Стрельцов, фары!
Фары «виллиса» мгновенно погасли.
Гоциридзе отцепил от пояса электрический фонарик, просигналил зеленым светом остановившимся танкам, потом опять повернулся к Талащенко:
— Как на той стороне?
— Пока пробок но было...
— Ну, хорошо.
Широкогрудые, приземистые «тридцатьчетверки» начали осторожно спускаться к Дунаю. В открытом люке головной машины Талащенко заметил темную, посеребренную снегом фигуру танкиста. Он стоял неподвижно, высунувшись из башни по пояс, и смотрел вперед. Земля вздрагивала. На том берегу, где танки взбирались по крутому склону, тяжело взвывали моторы. По дороге, в свете изредка включаемых фар, метались длинные уродливые тени, и ночь от этого казалась еще чернее и глуше.