Югославская трагедия
Шрифт:
Давно мы так не бились. Сознание опасности, страх, даже осторожность — все отлетело прочь. Осталось только ощущение движения, борьбы, уверенности в своей победе. Я знаю: каждый из бойцов моей роты, услышавший от меня перед атакой слова Суворова: «Нагрянь быстро, внезапно. Рази, тесни, опрокинь, бей, гони, не давай опомниться», не раз повторял их про себя, видя перед собой ошеломленных, бегущих, потерявших управление фашистов. Как плотно они шли, так же плотно, словно трава под косой, и полегли у берега Ибара, а многие, сбившись в кучи, срывались в реку и тонули. Лишь хвост колонны избежал разгрома, успев повернуть на Нови-Пазар и Приеполье. Мы захватили весь обоз, много оружия, пленных. Сразу стали вдвое сильнее.
После всего этого бойцы
Златар остался позади. Затерялся среди хаотического нагромождения гор. Нас обступали шумадийские возвышенности округлых и мягких очертаний. За ними вдали лежала Болгария.
Словно золотые колечки, катились тихие, солнечные, чуть прохладные по вечерам дни сентября. Дни ярких и сочных красок, полные сладких запахов созревших плодов. Все звало к миру! Казалось, и в самой природе таилось это несказанно счастливое предчувствие близкого мирного времени.
Скоро, скоро я вернусь на Родину, мечтал я, на свою Курщину. Непременно и раньше всего на Курщину! Здоровы ли отец и мать? И как сейчас там вообще, во Льгове? Цел ли тот старинный парк, где школьником я бродил, воображая себя открывателем новых земель? Ясени, тополя и дубы пышным шатром смыкали свои кроны над низкорослым, но стойким сибирским кленом; при выходе из аллеи глазам открывалась ширь заливного, голубовато-дымчатого луга, там струились тихие воды Сейма, в которых живописно отражались ивовые и ольховые заросли да кручи с нависшими дубами.
Широкий Сейм — река родная, Средь дикой прелести степей Стремишься ты, волной играя, В пучину дальнюю морей. Там, под лазурью неба ясной, Ты, Сейм широкий, Сейм родной, О славе родины прекрасной Поведаешь стране чужой.Эх, поскорей бы все это увидеть! Увидеть бы замшелую водяную мельницу у ручья, где, наверное, и сейчас, как встарь, погромыхивает, и, вздыхая, словно от усталости, все крутит ночами по ольшанику свою огромную тень широкое, плещущее водою колесо. Где-то теперь мой друг детства Кузьма, по прозвищу Барышек, машинист молотилки? Он намолачивал по три вагона зерна в сутки, и так весело было с ним на колхозном току. Не умолкал его голос в звонкой россыпи девичьего смеха. А золотое зерно сыпалось и сыпалось из люка молотилки в мешки — только успевай их подставлять! Увидеть бы школу, где я учился, классы, которые поражали меня своим солнечным простором, и парту у окна. Может быть, на ней сохранились еще мои надписи, вырезанные когда-то перочинным ножом. Увидеть бы весь этот незабвенный мир детства, — да и в Москву, в свою академию, снова на студенческую скамью!
Теперь, после того, как я побывал заграницей, где многие люди живут, не похожей на нашу, замкнутой жизнью, с их бытом, с их стремлениями и мечтами, я совсем, совсем иначе отношусь ко всему своему родному. Правда, наше отечество огромно, и оно везде прекрасно, и моя жизнь посвящена ему, где бы она ни протекала, но все-таки сильнее всего тянет именно в те места, где я родился и рос, где меня окликнут детским прозвищем, неизвестным больше нигде никому…
Милый, родной мой край! Отечество мое!.. Сражаясь за тебя в далекой Югославии, я отдаю лишь малую толику того, чем я обязан тебе, что задолжал тебе за этот год нашей невольной разлуки!
…Свет солнца, шум лесов, через которые мы шли, то порывисто гулкий, то мерно льющийся, ласковый и нежный, пение и щебет птиц, теплые запахи долин и снеговая свежесть дальних вершин, аромат диких цветов и чистый, легкий горный воздух — все входило в меня и рождало ощущение здоровья, молодости, навевало мечты о хорошем будущем…»
14
«…Наш марш на восток неожиданно приостановился. Прошел слух, что командир корпуса Попович вернулся с острова Вис от Тито и теперь догоняет бригады, уходившие навстречу Красной Армии. Будто бы он назначен начальником главного штаба Сербии.
Мы должны были его подождать.
Майор Перу-чипа во время марша часто посещал нас, и мы с ним подолгу беседовали. Он расспрашивал меня о Москве, о Военной академии имени Фрунзе, в которую мечтал поступить учиться после войны.
Вспоминали историю: полки южных славян — Болгарский, Далматинский, Македонский не в одной войне геройски и дружно сражались в составе русской армии с общим врагом — Турцией; отряды донских казаков и сербских гусар стремя к стремени вошли в побежденный Берлин короля Фридриха; далматинцы особенно любили служить в русском флоте, их было много в эскадре адмирала Сенявина, когда она действовала в Адриатическом море против французов; а сколько раз русские воины переправлялись через Дунай, стремясь помочь в беде своим славянским братьям. Так уж и повелось: если югославянин видел русских, в нем пробуждались надежды…
Говорили мы и о настоящем, и о будущем, которое рисовалось нам в самом радужном свете.
Сейчас Перучица, приехавший к нам снова, отозвал Янкова и меня в сторону. Мы сели втроем неподалеку от партизанских шалашей, прятавшихся в лесу на склоне горы.
Припекало солнце. И только пожелтевшие листья на деревьях напоминали, что уже близка настоящая осень. Внизу в долине серебрилась лента реки Южная Морава. Над дорогой вдоль нее стоял пыльный туман: то передвигались немцы.
Майор на этот раз был озабочен, суров. Он подробно объяснил нам обстановку, так как побывал в штабе корпуса и многое узнал.
Да, подтвердил он. Попович действительно метит в большие вожди. Вместо него командиром нашего корпуса назначен Пеко Дапчевич, такой же, впрочем, неудачник в ведении боев и операций, как и Попович, его друг. Происходит какая-то перетасовка военачальников, но дела от этого не становятся лучше. Наоборот, заходят в тупик. Казалось бы, чего еще желать: Красная Армия приближается, и наши силы в Сербии в связи с этим быстро растут; из Кумановского, Южно-Моравского, Топлицкого и других партизанских отрядов уже сформировались две новые сербские дивизии; наша бригада захватила район Велики Ястребовац; подходят и остальные части корпуса; настроение у бойцов хоть куда! И вот тебе! Осложнения. Следовавшие за нами с запада на восток 2-я и 5-я дивизии не смогли перебраться через Ибар из-за половодья: на горных вершинах таял снег, и река разлилась, несла слишком бурный поток в Ибарское ущелье. Мостов же не сумели отбить у противника, переправочных средств не было. Ссылаясь на это обстоятельство, Попович направил обе дивизии на север, повел наступление на Чачак и Вальево. Чуть ли не решился единолично захватить Белград. Но эта авантюра, как выразился Перучица, кончилась плачевно.
Правда, до Вальево все же дошли и даже вызвали в стане врага панику, но для проведения решительной операции, естественно, не хватило ни снаряжения, ни боеприпасов. Пришлось повернуть назад, опять прорываться через вражеский обруч, опять нести бесконечные потери… При переходе железнодорожной линии Ужица — Пожега, на подступах к своей деревне, в которой он не был три года, погиб еще один славный герой армии, заместитель командира 2-й бригады Луне Милованович.
Вновь сформированные 21-я и 22-я сербские дивизии, тоже брошенные Поповичем на север, не продвинулись дальше долины реки Топлица. Путь им преградил фашистский болгарский экспедиционный корпус. Партизанские части начали переправляться через Западную Мораву. Предполагалось, что они выйдут к Южной Мораве и соединятся с нами, чтобы потом сделать общий последний прыжок в районы Заечара, Княжеваца, к восточной границе. Но Коча Попович поставил теперь новую задачу перед Первым корпусом: задержать продвижение немцев, отходящих из Греция, не пустить их на север к Белграду.