Югославская трагедия
Шрифт:
— Потом, в другой раз когда-нибудь. — Нахмурился и замолчал. «Он что-то скрыл от меня, — решил я. — Почему?» Боговинская операция и долгий, трудный путь из Хомолья через Сербию и Герцеговину нас тесно сблизили. Теперь я познакомился с его жизнью, узнал о нем многое. Он быстро вырос в отряде: сначала рядовой боец, затем командир отделения, комсомолец, член партии, а сейчас политкомиссар роты. Я убедился, какая живет в нем крепкая вера в новую жизнь своей страны, в ее свободу и счастье. Отними у него эту веру — и он не смог бы существовать.
Все утро я размышлял об этом.
Из задумчивости меня вывел приход Ружицы Бркович. Она торопливо вошла в сторожку, отвечая кому-то на ходу:
— Сейчас, сейчас! Здесь есть бинты.
Вслед за ней втиснулся в узкую дверь низкорослый человек, подпоясанный поверх новой английской шинели широким ремнем с портупеями.
— Черт возьми, так уколоться пером, — ворчал он и, морщась, помахивал рукой.
Увидев меня, он поднял на лоб свои белесые брови и спросил громким, высоким голосом:
— Так это ты и есть русский? Ну, здравствуй!
На его дряблом и как будто припухшем лице мелькнула ласковая улыбка.
— Друже политкомиссар, — позвала его Ружица. — Идите сюда, к свету.
«Политкомиссар Блажо Катнич? Вот он какой!» Я с любопытством наблюдал за ним. Ружица старательно забинтовала его кровоточащий указательный палец.
— Так ты, значит, Загорянов? — повторил он, подходя ко мне. — Говорят, поправляешься? Сможешь скоро встать? Превосходно! Ну, будь здоров. Да… — Катнич что-то вспомнил. — Другарица Бркович, — строго обратился он к Ружице, — ты что-то говорила мне насчет статьи, которую написал Загорянов?
— Статья о жизни советских крестьян. Она уже готова.
— Хорошо. Передай ее мне, я просмотрю. Колхозы? Любопытно. Тема весьма интересная для наших бойцов.
Катнич и Ружица вышли.
— Сейчас здесь был политкомиссар Катнич, — объявил я Айше, когда она принесла дрова и положила на огнище.
Девушка тревожно на меня посмотрела.
— Приходил с Ружицей, поранил палец, — продолжал я.
— А-а, — неопределенно протянула Айша. — Он у нас строгий…
— Наверное потому у Ружицы и был такой испуганный вид.
Но Айша словно не поняла шутки и ответила серьезно и хмуро:
— Ее жизнь пришибла. Отец у нее — настоящий ирод, злой и грубый. А мать Любичица была очень добрая и тихая. Только и делала, что с утра до ночи работала на мужа. Прислуживала ему, снимала с него обувь, мыла ему ноги, никогда не смела при нем сесть, а он ее бил, и она умерла… Отец и над Ружицей издевался, когда она вступила в Союз коммунистической молодежи Югославии — СКОЮ, не пускал на собрания. Но она упрямая, убежала к нам. Хорошая, смелая девушка, только вот Катнича, правда, боится, — добавила Айша. — Он на неё сердится за то, что она не хочет обрезать свои косы. Политкомиссар у нас очень строгий, — снова повторила она. — Говорит, что ради идеи
В трубе шумел ветер. Он то посвистывал, то протяжно и угрожающе гудел, то скулил тонко, будто жаловался на холод. По стеклу, обтекая переплет оконной рамы, шуршала снежная крупка. В лесу гулко поскрипывали деревья. Я удивился тому, что в сторожке совсем уже стемнело. Ледяные узоры на стекле, недавно еще искрившиеся золотом, синели холодно и тускло.
Короток в горах зимний день!
Сырые дрова разгорались плохо, сипели. Айша зажгла коптилку.
Милетич вошел незаметно, тихо. Я увидел его у окна, вернее, услышал, как он барабанил пальцами по стеклу и про себя напевал:
Тамо, далеко, далеко код мора, Тамо е село мое, тамо е любов моя…Мы долго молчали.
— Скоро ночь, — заметил Иован. — Что в лесу-то делается!
Погода резко изменилась. Опять повалил снег, на этот раз вместе с дождем, образуя густую туманную завесу, которую разрывали белые молнии. Глухо грохотал и ухал гром.
— Гроза в декабре?!
— У нас это часто бывает. Ты слышишь, свистит?
— Ветер?
Иован странно усмехнулся.
— Здухачи поют.
— Кто? — не понял я.
— Старики говорят у нас, что здухач — это душа, которая вылетает из тела человека, когда он спит, Есть поверье, что это добрые духи. Они тоже сражаются за свой край, за его богатство, за урожай, за счастье.
Иован помолчал. Снова побарабанил по стеклу и, не поворачиваясь ко мне, тихо проговорил:
— У меня в душе сейчас такая смута, что, кажется, сам взвыл бы, да и полетел черт знает куда!
— Что с тобой случилось?
Милетич посмотрел на Айшу.
— Слушай, — сказал он ей. — Поди, помоги Ружице делать стенгазету. А я здесь побуду.
Плотно закрыв за нею дверь, Иован молча зашагал по сторожке.
— Из верховного штаба вернулся Перучица, а с ним Марко, — прервал он, наконец, свое молчание.
— Какой Марко?
Он, видимо, хотел сказать что-то резкое, но сдержался и после короткого раздумья как-то нехотя произнес:
— Ранкович. Член Политбюро. У него кличка «Марко», иногда его зовут еще — «Страшный». Приехал вместе с председателем нашего дивизионного трибунала Громбацем.
Милетич явно был чем-то встревожен, хотя и старался скрыть это под напускным безразличием, словно все ему было нипочем — кто бы ни приехал и что бы ни произошло. Но он то садился с самым равнодушным видом, то вскакивал, будто под впечатлением какой-то внезапной мысли, и лицо его бледнело, В таком возбужденном состоянии я видел его впервые.
— Иован, — сказал я, пристально глядя на него, — чего ты боишься?
— Ранкович и Громбац зря не приезжают, — резко ответил он. — Наверное, узнали о Боговине.